«Что же я за человек? Чего мне не хватает? – заново набирая петли на спицы, подумала Галина Степановна. – Ума? Силы воли? Характера?..» Она быстро заработала спицами, но не заметила, как снова пропустила две петли.
– Опять не получается! – словно прося пощады, призналась она.
– А ты не торопись, наберись терпения! – обернулась к ней Нина Николаевна.
– Работать больше надыть, а не баклуши бить! – вмешалась тетка Фекла. Ее давно подмывало взяться за эту белоручку. – Вона Николавна-то с одних с тобою мест, а баба другого покрою. Недавно ведь приехала, а уже тридцать два трудодня заработала. А ты кой-как семь выстрадала, а сорок семь проохала. Так, сватья, проживешь и платья!
Фекла басовито загоготала так, что у не затряслись и живот и полная грудь.
Однако поддержали ее только две старухи, сидевшие в большом углу.
Почувствовав, что остальные женщины жалеют ее, Карпова вскочила, бросила на лавку работу и только открыла рот, чтобы ответить тетке Фекле, как дверь избы распахнулась, и вошел рослый, широкоплечий, с окладистой бородой председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. В комнате запахло дегтем от его сапог.
– Здорово, женское сословие! Гуторите? – спросил он.
Карпова снова села на лавку и взялась за вязанье.
– Что с фронту-то слышно, Петр Петрович? – спросили сразу несколько женщин.
– Как вам, бабоньки, сказать-то? – Крутовских задумался. – Если сказать вам про фронт, то дела там неважные, но и не плохие. Где наши бьют, а где есть, для маневру, и отходят.
У Петра Петровича не поворачивался язык сказать женщинам правду. Читая газету, он сам до боли в сердце переживал каждое плохое сообщение, в особенности те, где говорилось, что наши войска снова оставили один из советских городов.
– А отходить-то далеко будут? – спросила Стеша.
– Про это, бабоньки, знает верховная власть. Но она мне еще ничего не докладывала… А что касаемо меня, то пришел я до вас с великой просьбой. Как видите, на дворе непогода, надо полагать, заморозки схватят, а картошка еще не вся выкопана. Завтра, знамо дело, воскресенье. – Он обвел всех тревожным взглядом и остановил его на Пелагее Гавриловне. – Так вот, Пелагея Гавриловна, прошу я тебя и всех вас, товарищи женщины, поработать завтра для нашей Красной Армии.
Пелагея Гавриловна насупилась:
– А как же, Петр Петрович, к обедне-то?
– Бог за труд ради воинства не накажет! Конечно, если уж очень нужно к обедне, то я тебя, Пелагея Гавриловна, не неволю. Тогда пусть твои дочки да невестки выходят. Ведь картошка гибнет!
– У нас этакого еще никогда не было! – загомонили другие женщины.
– А мы, Петр Петрович, все после обедни сделаем, – предложила Пелагея Гавриловна.
Остальные поддакнули ей.
– Ну что ж, бабоньки, и на этом спасибо, – недовольно произнес Крутовских. – Но сами посудите, вернетесь вы от обедни во втором часу, небось полдничать станете, а работать когда же? С фонарями, что ли?.. Эх, не думаете вы о тех, что там, – Крутовских потряс фуражкой, зажатой в руке. – Люди кровь за нас свою проливают. А может статься, что картошка нам хлеб заменит, а хлеб мы им пошлем!.. – В избе снова загомонили. – Ну а ты, мать Фекла? – подошел он к Фекле. – Ты ведь у нас Ермак. Как скажешь, так и будет!
– Я-то? – Фекла обвела взглядом женщин, но на их лицах было выражение нерешительности. – Я-то что ж… Я, пожалуй… Вот, как остальные?
Нина Николаевна поднялась и вышла на середину комнаты:
– Дорогие мои, Петр Петрович прав! Нельзя оставлять картошку в поле. Она ведь общественная. Я обращаюсь к вам как жена фронтовика: выйдемте все завтра в поле!
– Раз Николавна идет, то и нам вроде не к лицу дома сидеть, – раздался властный голос тетки Феклы. А за ней и другие женщины подали свои голоса:
– Раз надыть, так надыть.
– Идем, Степанида! Бог за воинство гневаться не будет!
– Дело спешное – картошка. Только вот как погода-то?
– Радио предвещало вёдро, – ответил Крутовских, упорно глядя на Пелагею Гавриловну. Он знал, что, если она согласится, за ней пойдут остальные.
А Пелагея Гавриловна раздумывала: она за всю свою жизнь и одной обедни не пропустила и боялась, как бы бог не покарал за этот грех ее сыновей.
– Мамынька, не гневайся на меня. Что я тебе скажу… – заговорила вдруг Стеша.
– Знаю я, что ты, комсомол, скажешь, – ответила Пелагея Гавриловна.
– Ведь ты тоже хочешь, чтобы картошка была убрана… Ты же знаешь, если мы выйдем семьей, то завтра все поле за Заячьим Перелогом уберем… Идемте, мамынька!
– Вот что, Петр Петрович, – сказала наконец Пелагея Гавриловна. – Разреши мне одной, на духу, подумать. Утром, как к заутрене идти, и скажу.
Почти всю ночь Пелагея Гавриловна простояла на коленях перед образами.
– Будя тебе бубнить-то, ложись спать! – ворчал с печи Назар.
Но Пелагея Гавриловна выстояла долгие часы перед образами, тускло освещенными мерцающей лампадой, прочитала все молитвы за заутреню и обедню, помянула с молитвой о здравии ушедших на войну сыновей и зятьев. А утром со всей семьей пошла в поле.
Поле пестрело разноцветными платками и ушастыми шапками. Женщины согнувшись шли за сохами (здесь сохи сохранились только для пропашки и копки картофеля) и собирали клубни; старики в стороне копали ямы, ребята свозили картошку к этим ямам. Барсучий Угол, где они работали, находился далеко от деревни, почти у самого леса.
За сохой, которую направляла Стеша, собирали картофель Пелагея Гавриловна, Железнова и Карпова.
– Надыть, милая, картошку-то всю собирать, – ворчала на Галину Степановну Пелагея Гавриловна, – и большую, и маленькую, не то, пожалуй, половина ее в земле останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148