– Так все нутро вытрясешь.
– Что верно, то верно, – дед придержал кобылу, – дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.
Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.
Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.
– Вот что, бабонька, – говорил дед, – Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.
…Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.
– Старая небось верует в бога-то, – она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. – Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, – поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.
– Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! – крикнула из сеней невестка Марфа.
– Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! – разохалась Пелагея. – Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.
На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.
– Идут! Идут! – закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. – Все пешком идут, а бабка на возу едет.
Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.
– Вот и приехали! – сказала Груня.
Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.
– Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. – Пелагея засуетилась около телеги. – Я ей и постельку приготовила.
Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.
Пелагея замахала руками:
– Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?
– Аграфена Игнатьевна, – ответила Железнова, снимая узлы с телеги.
– Куда ж ты, свет мой, Аграфена Игнатьевна, сейчас поедешь-то? – приглаживая седые волосы больной, приговаривала Пелагея. – Тебе с этой сутолоки отдохнуть надыть. Отдохнешь, чайку попьешь, грудь твою молочком горячим распарим. У нас, в новом доме, хорошо, прибрано, вольготно.
Аграфена Игнатьевна задергала губами, мутные глаза заморгали.
– Спасибо, милая моя, спасибо… – тяжело дыша, сказала она.
– Ну вот и хорошо, – Пелагея вытерла концом платка навернувшиеся слезы и показала молодухам, как снять больную с телеги.
Нина Николаевна обняла ее и проговорила:
– Пелагея Гавриловна, дорогая, спасибо вам…
Стоявшая позади Галина Степановна тоже всплакнула. Юра молчал, нахмурив брови.
Аграфену Игнатьевну положили на кровать. Стеша принесла большую кружку молока и, усевшись на самодельную, трехногую табуретку, принялась поить больную.
– Что же, милые мои, снедать аль в баньку пойдете? – спросила приезжих Пелагея Гавриловна.
– Если можно, то в баню, – ответили женщины.
Юра же косился на стол, где в глиняной плошке горкой лежали ломти пахучего свежего хлеба. Глотая слюну, он сказал:
– Я пойду с мужчинами.
– Ах ты, мужчина! – засмеялась Пелагея Гавриловна. – Садись-ка за стол.
– Спасибо, я подожду, – глянув на мать, ответил Юра.
Нина Николаевна улыбнулась:
– Садись, раз Пелагея Гавриловна приглашает.
За едой Юра рассказывал о том, как фашистская авиация внезапно напала на их городок, как ранило бабушку и детей Валентиновых, как они ехали на платформе, а самолеты налетали на их эшелон…
Слушая мальчика, Пелагея Гавриловна возвращалась мыслью к своим сыновьям: вот Петр из пулемета стреляет, Семен из пушки палит, Василий снаряды на позицию везет, Никитушка в какой-то Каче летать учится, Иван из подводной лодки мины пускает… Она подошла к Юре, одернула его рубашку и тяжело вздохнула.
– Кушай, сынок, на доброе здоровье, кушай! Эх, детки, кабы вы знали, как за вас матери страдают! – и с укором посмотрела на Кузьку. – Никогда бы им худого слова не сказали!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Аудитория мало-помалу пустела. Сдав экзамен, студенты уходили, за столами осталось всего несколько человек. Вера решала последнюю задачу в билете. Задача никак не выходила: ответ получался какой-то четырехэтажный.
Накануне Вера получила письмо от матери. Оно захватило все ее мысли. Письмо писалось накануне войны. Мать просила, чтобы Вера вела себя умно и скромно, дружила только с хорошими девушками, предостерегала ее от преждевременных увлечений: ведь сколько горя приносит ранняя любовь!.. В конце письма сообщала, что они скоро должны переехать в Минск или в Москву и что отец сейчас на границе, где-то около Бреста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148