Ромашки пригнулись к земле. Вертолет подпрыгнул и замер. Отворилась дверца кабины, и по трапу спустился Маркони. Это был пилот Дима Маркони – самонадеянный крепыш, философ, умница, темных кровей человек. Мищук бросился к нему.
– До чего ты худой, – сказал Маркони.
Затем они час хлопали друг друга по животу.
– Как там Вадя? – спрашивал Мищук. – Как там Жора?
– Вадя киряет. Жора переучивается на «ту». Ему командировки опротивели.
– Ну, а ты, старый пес?
– Женился, – трагически произнес Маркони, опустив голову.
– Я ее знаю?
– Нет. Я сам ее почти не знаю. Ты не много потерял…
– А помнишь вальдшнепную тягу на Ладоге?
– Конечно, помню. А помнишь ту гулянку на Созьве, когда я утопил бортовое ружье?
– А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и шестнадцать дней?
– Ох и напьемся… Это будет посильнее, чем «Фауст» Гете…
– Явлюсь к самому Покрышеву, упаду ему в ноги…
– Я сам зайду к Покрышеву. Ты будешь летать. Но сначала поработаешь механиком.
– Естественно, – согласился Мищук.
Помолчав, он добавил:
– Зря я тогда пристегнул этот шелк.
– Есть разные мнения, – последовал корректный ответ.
– Мне-то что, – сказал ефрейтор Дзавашвили, – режим не предусматривает…
– Ясно, – сказал Маркони, – узнаю восточное гостеприимство… Денег оставить?
– Деньги иметь не положено, – сказал Мищук.
– Ясно, – сказал Маркони, – значит, вы уже построили коммунизм. Тогда возьми шарф, часы и зажигалку.
– Мерси, – ответил бывший пилот.
– Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.
– Запрещено, – сказал Мищук, – у нас единая форма.
– У нас тоже, – сказал Маркони, – ясно… Ну, мне
Он повернулся к Дзавашвили:
– Возьмите три рубля, ефрейтор. Каждому по способностям…
– Запрещено, – сказал конвоир, – мы на довольствии.
– Прощайте, – сунул ему руку Маркони.
И взошел по трапу.
Мищук улыбался.
– Мы еще полетим, – крикнул он, – мы еще завинтим штопор! Мы еще плюнем кому-то на шляпу с высоты!
– В элементе, – подтвердил Мурашка.
– Зуб даю, – однообразно высказался Чалый.
– Оковы тяжкие падут! – закричал фарцовщик Белуга.
– Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет, – философски заметил Адам.
– Вы можете хохотать, – застенчиво произнес Лейбович, – но я скажу. Мне кажется, еще не все потеряно…
Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась все прозрачнее. И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за бараками.
Мищука освободили через три года, по звонку. Покрышев к этому времени умер. О его смерти писали газеты. В аэропорт Мищука не допустили. Помешала судимость.
Он работал механиком в НИИ, женился, забыл блатной язык. Играл на мандолине, пил, старел и редко думал о будущем…
А Дима Маркони разбился под Углегорском. Среди обломков его машины нашли пудовую канистру белужьей икры…

23 февраля 1982 года. Нью-Йорк

Спасибо за письмо от 18-го. Я рад, что вам. как будто по душе мои заметки. Я тут подготовил еще несколько страниц. Напишите, какое они произведут впечатление.
Отвечаю на вопросы.
«Кукольник» по-лагерному – аферист. «Кукла» – афера.
«Скокарь» означает – грабитель. «Скок» – грабеж. Ну, кажется, все. Я в тот раз остановился на ужасах лагерной жизни. Не важно, что происходит кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем. Поскольку любой из нас есть то, чем себя ощущает.
Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня началось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице.
Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо:
«Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс… Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы…»
Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли человеческий облик – голодные, униженные, измученные страхом.
Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений.
Видимо, это была защитная реакция. Иначе я бы помер от страха.
Когда на моих глазах под Ропчей задушили лагерного вора, сознание безотказно фиксировало детали.
Конечно, в этом есть значительная доля аморализма. Таково любое действие, в основе которого лежит защитная реакция.
Когда я замерзал, сознание регистрировало этот факт. Причем в художественной форме:
«Птицы замерзали на лету…»
Как я ни мучился, как ни проклинал эту жизнь, сознание функционировало безотказно.
Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо радовалось. В его распоряжении оказывался новый материал.
Плоть и дух существовали раздельно. И чем сильнее была угнетена моя плоть, тем нахальнее резвился дух.
Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод, боль, тоска – все становилось материалом неутомимого сознания.
Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной.
Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова…

Шестой лагпункт находился в стороне от железной дороги. Так что попасть в это унылое место было нелегко.
Нужно было долго ждать попутного лесовоза.
1 2 3 4 5 6 7 8