Томные завывания, стоны и крики будоражили воображение ближайших трех этажей.
Пятнадцать минут обманчивой тишины, и снова грохот железной двери, похожий на звук разорвавшейся противопехотной мины. Это хозяин повел выгуливать пса. Просто невероятно, сколько шума производят человек и собака в два часа ночи. Полное ощущение, что стадо американских бизонов скачет по лестнице вниз. При этом бизоны еще и лают басом. Собака делает кучку прямо у крыльца, и потом с таким же звуковым сопровождением они возвращаются с прогулки. Еще немного хохота, телевизора и музыки — только к четырем утра все затихает. Кошмар продолжался каждую ночь. На робкие попытки соседей сделать замечание молодые отвечали искренним удивлением что такого? Первобытный животный эгоизм светился в их незамутненных глазах. С этим ничего нельзя было поделать.
Иногда, в очередной раз лежа без сна, я рисую себе мрачные и кровожадные картины. Как врываюсь к ним в квартиру и из автомата Калашникова расстреливаю в упор телевизор и музыкальный центр. А потом еще одиночный контрольный выстрел в кинескоп. Соседи плачут от страха, а я, безжалостная и неумолимая, словно Терминатор, велю отныне ходить только на цыпочках и разговаривать только шепотом. А собаку в деревню, на вольный воздух. Пусть пасет коров и делает свои кучки на полях.
Или, может быть, господь сжалится надо мной и пошлет молодым много денег. Они купят квартиру в элитном районе. А сюда переедут тихие старички — мечтаю я. Мой дом — моя крепость! Легко англичанам изрекать подобные афоризмы. Им бы пожить в наших хлипких панельных многоэтажках! Я себя чувствовала защищенной примерно так, как если бы жила в картонной коробке.
Сон не шел, хотя в доме было на удивление тихо. Эдак я, пожалуй, скоро начну кропать статейки в «Космополитен» под общим названием «Все, что вы хотели знать о неврозе, но стеснялись спросить». Занудная монография о кубизме не помогает, слоны не помогают, а тем временем за окном подозрительно светлеет. Придется прибегнуть к «наркозу».
Маленькая блестящая коробочка вынырнула из-под подушки. Это были «сонные таблетки», как называла их Зойка. Когда у меня появились первые серьезные проблемы со сном, она купила в аптеке при своем заводике упаковку снотворного. Лекарство производилось здесь же, в смысле на этом самом заводике, и своим работникам продавалось со значительной скидкой. Я боялась привыкания и принимала таблетки только в особо тяжелых случаях. Сегодня как раз такой случай. Минут через сорок снотворное подействовало — что ни говори, а против химии не попрешь.
Сегодня с утра в городе настоящий мусорный торнадо. Все последние дни стояла теплая, ясная погода. Откровенное апрельское солнышко изрядно подсушило уличную грязь.
А тут еще, как назло, подул сильный сухой ветер. Наверное, долетел из какой-нибудь близлежащей пустыни. Что же касается чистоты и благоустройства, то у нас в провинции (как, впрочем, и по всей стране) исторически так сложилось, что вся зимняя грязь остается нетронутой до праздника Великой Уборки, то бишь субботника. Такое особое табу — вроде Яблочного Спаса. Пока Спас не наступит, яблоки собирать нельзя. Так и с мусором. Только во время субботника происходит спорадический выброс коллективной энергии, и город приобретает мало-мальски пристойный вид. До субботника еще далеко, а мусор уже весь отклеился от просохшей грязи, снялся со своих мест и в свободном полете носится по городу. То здесь, то там возникают разноцветные смерчи — любо-дорого посмотреть! Всю дорогу до работы мне приходилось уворачиваться от назойливых пластиковых мешков и пустых молочных пакетов.
Оля, оказывается, умерла от внезапной остановки сердца. Так сообщили из больницы. Бедную девушку похоронят на сельском кладбище, за телом уже приехал брат из деревни. А нам надо сдать по стольнику на венок — с порога поведала мне последние новости Жанна Афанасьевна.
— Надо же, никогда бы не подумала, что у Оли больное сердце. Ну худенькая, ну немножко бледненькая. Так это больше от недоедания. Не жаловалась, ничего не говорила — и на тебе! Так вот и мы все под богом ходим. Чего-то суетимся, суетимся, и вдруг — хлоп! — пожалте в яму, — философски подвела она итог печального рассказа. — Кстати, Сима, директор просил вас зайти к нему.
Си-Си стоял спиной к двери и смотрел в сад.
— Можно, Сергей Сергеевич?
— Заходи, Серафима. Видишь, какая беда-то. — Он не оборачивался. — Врачи говорят, она умерла мгновенно, помочь уже нельзя было. Но ты молодец, делала все правильно. — Тут директор наконец взглянул на меня. — И… вот еще… тут такое дело. От Оли там вещички остались в гардеробе, надо бы собрать и отнести. Родственникам или друзьям. Короче, узнай у Надежды Терентьевны адрес и займись, пожалуйста.
Надежда Терентьевна — это наш отдел кадров и особый отдел в одном лице. Она сидит в крошечной комнатушке первого этажа в обществе старомодного шкафа. У шкафа стеклянные дверцы, закрытые изнутри зелеными атласными занавесками. Я думаю, что раньше он стоял в горкоме партии или в кабинете местного КГБ, а потом прямо со всем содержимым переехал к нам в музей. Но на самом деле за зелеными шторками нет никаких особых тайн: папки с личными делами сотрудников, бланки и прочие нужные и ненужные бумаги.
Надежда Терентьевна нашла Олино личное дело, сделала выписку и завела все ту же, приличествующую случаю философскую канитель о бренности земного. Я топталась у порога и сокрушенно поддакивала. Но кадровичка никак не отпускала меня. Казалось, она что-то недоговаривает. Вдруг Надежда Терентьевна почти без всякого перехода таинственно понизила голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58