- Вы хотели показать мне Москву, - сказал я Майе по-французски.
Разумеется, это был блеф чистой воды. Ничего она мне не обещала, мы вообще обменялись всего лишь парой ничего не значащих фраз. Майя мгновенно все поняла и ухватилась за возможность уйти из этого бара и от этой компании.Она действительно отчаянно нуждалась в помощи, причем не ждала её, а надеялась, очевидно, на какое-то чудо. Или ни на что не надеялась, настолько была оглушена внезапно свалившимися на неё неприятными открытиями.
Мы шли по неширокой и очень малолюдной улице - хотя, судя по всему, это было в самом центре Москвы, и Майя пыталась играть роль гида. Я слушал её не слишком внимательно, точнее, слушал только её голос - низкий, удивительно мелодичный, совершенно неподходивший к её облику, как у Мари.
Господи, если бы Мари рассказали обо мне нечто подобное? Она бы не поверила, но все равно ей было бы больно, очень больно. Наверное, такую же боль испытывала и Майя, хотя она и держалась изо всех сил, даже пыталась шутить. В конце концов я сам не выдержал того нервного напряжения, которое буквально излучало все её хрупкое существо. Видит Бог, Пьер Дюваль был, мягко говоря, не сентиментален и чувства жалости никогда и ни к кому не испытывал. Но Петр Орлов... Этот новый, поселившийся во мне персонаж, начинал действовать все более и более самостоятельно.
- Майя, - сказал я неожиданно для самого себя, - не нужно терзать себя из-за сплетен и слухов. Поговорите обо всем с вашим другом. Вы должны верить только тому, что сами видите. Если любите, конечно.
Реакция была мгновенной: Майя закрыла лицо руками и отчаянно, навзрыд заплакала. Я в принципе не переношу женских слез и никогда никому не позволял устраивать при мне истерик по какому бы то ни было поводу. Однако тут у меня не возникло и капли раздражения: рыдал ребенок, маленький, беспомощный ребенок, который так верил взрослым, так мечтал, а его грубо и неожиданно обманули.
Я подвел её к ближайшей скамейке. Больше всего в этот момент я боялся заговорить с ней по-русски, потому что тут же вспомнил, как утешала меня бабушка, когда в моей детской жизни происходили какие-то, как мне казалось, непоправимые катастрофы. И теперь у меня с языка буквально рвались вроде бы забытые фразы:
- Ничего, все образуется. Перемелется - мука будет. Придет время будет и пора.
Позже-то она говорила уже по-другому:
- Мужчины никогда не плачут.
Мне к тому времени исполнилось шесть лет. С тех пор я никогда не плакал. И никому не позволял плакать в моем присутствии. А тут... Я подумал, что сейчас, возможно, и Мари так же безутешно где-то рыдает, и внезапно произнес ту самую её фразу, которая меня так поразила:
- Мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать всегда в одиночестве.
Майя постепенно успокоилась, только изредка судорожно всхлипывала. Я дал ей носовой платок, про свой она, кажется, забыла. Майя очень по-детски воспользовалась им, совершенно меня не стесняясь и не пытаясь произвести впечатление светской, благовоспитанной женщины. И опять меня пронзило её сходство с Мари: не в её внешности даже, они обе были далеко не красавицами, а в манерах и ещё в чем-то неуловимом.
- Как же вы похожи на мою невесту, - снова вырвалось у меня то, чего я и не собирался, и не должен был говорить.
Я не имел права вообще вспоминать в Москве о Мари - и я непрерывно о ней думал. Я никогда не называл её своей невестой, а тут назвал. Все это было тем более глупо, что я каким-то шестым чувством ощущал: за нами наблюдают. Не посторонние равнодушные зеваки, потому что на бульваре было очень мало народу, а кто-то еще, очень внимательный, даже въедливый. И очень недобрый. Это не мистика и не фантазии - вся моя жизнь приучила меня к предельной осторожности. И эта осторожность никогда мне не изменяла - до последнего времени.
- Простите меня, пожалуйста, - сказала Майя наконец. - Только таких московских впечатлений вам и не хватало. Не думайте, что все тут истерички, нормальных девушек достаточно, подавляющее большинство.
- Не извиняйтесь. Я все понимаю. Не сочтите меня сумасшедшим, но я действительно чувствую то, что вы переживаете. И потом - нужно ведь кому-то рассказать то, о чем непрерывно думаешь, правда?
После этого на меня обрушился просто водопад потрясающих по своей пронзительности откровений. О, нет, Майя не делала никаких интимных признаний, она вообще обходила эту сторону отношений между мужчиной и женщиной. Обходила совершенно естественно и непринужденно, похоже было, что для неё это вообще даже не второстепенно, а как бы несущественно. То есть детали были несущественны, потому что она любила того человека вообще. Слепо, безоглядно, отдавая себя и не спрашивая: а что мне за это будет?
Меня в её исповеди занимала одна мысль: а кроме роз, этот человек ей что-нибудь дарил? Как-нибудь выражал свои чувства? И тут же дернулся: а сам я? Мог подарить мимолетной любовнице дорогую побрякушку, а Мари цветов не дарил. Ни разу не сделал ей ни одного подарка, даже на день рождения. Боже мой, я ведь даже не знаю, когда у неё день рождения! Мне просто не пришло в голову об этом спросить. А сама она, естественно, даже и не заикнулась. Если бы я мог вернуть время и оказаться с ней!
Я подумал о том, что такая жертвенная, самозабвенная любовь - это не только сугубо русская черта, как я считал до сих пор. Я слушал Майю и слышал Мари. Просто та, моя, была очень сдержанна, очень немногословна. Более или менее полно она раскрывалась только в стихах. Кое-что она мне пыталась читать, но я был слишком поглощен собой. Тупица, дурак, самовлюбленный болван! Теперь Майя начинала цитировать какие-то стихи, тут же пыталась перевести их на французский, сбивалась, помогала себе жестикуляцией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86