Однако, по имеющимся у меня сведениям, в последнее время к дамам стали заходить посторонние мужчины – недопустимое упущение с вашей стороны. Подозреваю, что все это происходит с согласия сторожей, иначе трудно себе представить…» А я-то ведь и ведать не ведал… Что я мог сказать в свое оправдание? В конце концов я попросил передать ему, что по болезни принужден был на некоторое время отстраниться от своих обязанностей и не знал, что делается в доме. Тем не менее я всегда посылал туда самых верных людей и следил за тем, чтобы они несли свою службу исправно. Понять не могу, почему мне не доложили о столь чрезвычайных обстоятельствах. Внимательно выслушав все это, господин изволил сказать: «Впредь будьте бдительнее, а если еще раз случится подобное, пеняйте на себя». Вот я теперь и недоумеваю, что, собственно, он имел в виду? Может быть, вы что-нибудь знаете?
Право, приятнее было слушать уханье филина. Даже не ответив ему, Укон прошла к госпоже и сказала:
– Послушайте-ка, что мне рассказали. Выходит, я была права. Господину Дайсё все известно. Потому-то он и писать перестал.
Кормилица же, толком не расслышав, обрадовалась:
– Уж и не знаю, как благодарить его за такую заботу. Грабителей в этих местах более чем достаточно, а сторожа далеко не всегда так добросовестны, как были вначале. То и дело присылают вместо себя каких-то простолюдинов, ночных обходов вовсе не делают…
«Кажется, до беды в самом деле недалеко», – подумала девушка.
А от принца, как нарочно, то и дело приносили письма, в которых он говорил о своем нетерпении, намекал на «смявшийся у корней сосны мох» (492)… Все это лишь усугубляло ее страдания.
«Отдав предпочтение одному, я сделаю несчастным другого, – думала она. – Не лучше ли просто уйти из мира? Ведь и в старину бывали случаи, когда женщина, не умея сделать выбора, бросалась в реку. Жизнь не принесет мне ничего, кроме горестей, а смерть освободит от мучительных сомнений. Матушка станет оплакивать меня, но у нее много других детей, и я уверена, что в конце концов ей удастся сорвать траву забвения. Для нее будет куда мучительнее видеть мой позор, а оставшись жить, я наверняка сделаюсь всеобщим посмешищем».
На первый взгляд кроткая и послушная, девушка имела в душе своей довольно твердости, чтобы самостоятельно принимать столь важные решения. Возможно, это объяснялось тем, что она не получила воспитания, приличного девице из благородного семейства. Не желая оставлять после себя писем, которые могли бы кому-то повредить, она стала потихоньку уничтожать их: одни сжигала в огне светильника, другие бросала в реку. Дамы, которым были неизвестны истинные обстоятельства, полагали, что, готовясь к переезду, госпожа решила избавиться от ненужных записей, накопившихся у нее за томительно однообразные луны и дни. Однако Дзидзю, заметив, что именно она сжигает, встревожилась:
– Зачем вы это делаете? Я понимаю, вы боитесь, как бы письма, в которых содержатся сокровенные тайны любящих сердец, не попались на, глаза посторонним, но разве не лучше просто их спрятать? Можно было бы иногда извлекать их и перечитывать. Ведь эти письма так трогательны и написаны на такой прекрасной бумаге. Уничтожать их просто жестоко.
– Жестоко? Но почему? Мне не хотелось бы оставлять их после себя, а судя по всему, я ненадолго задержусь в этом мире. Вы же знаете, сколько вреда они способны причинить тому, кто их написал. Люди станут говорить, что я хранила их нарочно… Ах, может ли что-нибудь быть ужаснее?
Сколько ни думала, сколько ни передумывала девушка, положение представлялось ей безысходным, и все же решиться было трудно. Ей вспомнилось, как кто-то говорил, будто человек, самовольно пресекающий свою жизнь и покидающий родителей, обременяет душу тяжким преступлением…
Наконец и Двадцатый день остался позади. Узнав, что хозяин того самого дома намеревается переехать в провинцию, принц поспешил сообщить об этом в Удзи. «Я приеду за Вами сразу же, – писал он. – Постарайтесь подготовиться так, чтобы слуги ничего не заметили. Я тоже употреблю все средства, дабы избежать огласки. Вы должны мне верить».
«О нет, это невозможно, – думала девушка. – Если он снова приедет, я принуждена буду немедленно отправить его обратно. Я не посмею впустить его в дом даже на самое короткое время. Воображаю, как он рассердится». Перед ее мысленным взором возникло обиженное лицо принца, и сердце стеснилось от горечи. Прижав письмо к лицу, она постаралась взять себя в руки, но, не выдержав, отчаянно разрыдалась.
– Ах, госпожа, прошу вас, не надо, – укоризненно сказала Укон. – Вы же не хотите, чтобы слуги заметили… И без того многие догадываются. Отбросьте же наконец сомнения и ответьте ему. Я с вами и сделаю все, чтобы помочь вам. К тому же вы так малы, что принцу нетрудно будет увезти вас, даже если ему придется лететь по небу.
– О, для чего вы так мучаете меня? – взмолилась девушка, с трудом овладев собой. – Когда б я была уверена, что вправе поступить именно таким образом… Но я хорошо знаю, что не должна… А принц ведет себя так, словно я только и жду, чтобы он приехал за мной. Страшно подумать, каким будет его следующий шаг.
И она отказалась отвечать на письмо принца.
Не получив никакого подтверждения, принц встревожился, тем более что давно уже не имел из Удзи вестей. «Наверное, Дайсё удалось убедить ее, – думал он, терзаемый ревностью. – Впрочем, стоит ли удивляться тому, что она выбрала его? Трудно найти человека более надежного. И все-таки она любила меня. Я не должен был надолго оставлять ее одну. Очевидно, дамы наговорили ей всяких небылиц и, разуверившись во мне…» Принц погрузился в мрачное уныние, сердце его было полно тоски, и казалось, что даже «бескрайние просторы небес…» (342).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124