Хозяйка моего медведя была явно возмущена тем, что товарка увела меня у нее из-под носа. Когда мы проходили мимо, она шепнула мне на ухо:
— Приходи завтра. Я тоже не буду брать с тебя денег.
Ну, я не стал ждать до завтра…
Мсье Ибрагим и проститутки отнюдь не облегчали мне отношений с отцом. Я приступил к ужасному и головокружительному занятию: принялся сравнивать. Возле отца мне всегда было холодно. А с мсье Ибрагимом и проститутками становилось теплее и как-то светлее.
Я разглядывал высокий семейный книжный шкаф, где в несколько рядов выстроились книги — все те книги, которые, по идее, должны вмещать суть человеческого духа, свод законов, тонкости философии. Я смотрел на них в темноте — «Моисей, закрой ставни, свет разъедает переплеты!» — затем я смотрел, как отец читает в своем кресле, огороженный кругом света, падающего от желтой лампы, нависавшей над страницами, словно совесть. Отец был замкнут в стенах науки, он обращал на меня не больше внимания, чем на приблудного пса — кстати, он ненавидел собак, — ему не хотелось бросить мне хотя бы косточку от его познаний. А что если попробовать слегка пошуметь?…
— Ой, извини.
— Моисей, замолчи. Я читаю. Я работаю… Работа — это было великое слово, служившее объяснением чему угодно…
— Прости, папа.
— К счастью, твой брат Пополь не был таким.
Пополь, — это было другое наименование моей никчемности. Отец всегда швырял мне в лицо воспоминание о моем старшем брате Пополе, когда я делал что-нибудь дурное. «Пополь-то был на редкость усидчив в школе. Пополю нравилась математика, и он никогда не пачкал ванну. И Пополь не писал мимо унитаза. Пополь так любил книги, которые любит папа».
В сущности, не так уж плохо, что мама вместе с Пополем уехала вскоре после моего рождения; если мне было так тяжело бороться с воспоминанием, то уж жить рядом с подобным живым совершенством мне было бы просто не под силу.
— Папа, ты думаешь, я бы понравился Пополю? Отец с ужасом взирает на меня или, скорее, пытается меня расшифровать.
— Что за вопрос!
Вот как он мне ответил: «Что за вопрос!»
Я научился смотреть на людей глазами моего отца. С подозрением, презрительно… Разговаривать с продавцом-арабом, пусть даже он и не араб, поскольку в торговле араб — «это значит: открыт с восьми утра до полуночи и даже по воскресеньям»; делать одолжение проституткам — все это я хранил в потайном ящичке своего сознания, официально это не являлось частью моей жизни.
— Почему ты никогда не улыбаешься, Момо? — спросил меня мсье Ибрагим.
Вот это был настоящий удар, вопрос ниже пояса, я не ожидал этого.
— Улыбка — это роскошь богатых, мсье Ибрагим. У меня на это нет средств.
Естественно, чтобы мне досадить, он разулыбался.
— Значит, ты думаешь, что я богат?
— У вас все время есть деньги в кассе. Я не знаю, у кого еще под самым носом было бы столько денег.
— Деньги нужны для того, чтобы оплатить товар и аренду магазина. И знаешь, в конце месяца у меня их остается совсем немного.
И он улыбнулся еще шире, будто бросая мне вызов.
— Мсье Ибрагим, когда я сказал, что улыбка — это роскошь богачей, я имел в виду, что это для счастливых людей.
— А вот тут ты ошибаешься. Улыбка и делает нас счастливыми.
— Да ну!
— Попробуй.
— Да ну, говорю.
— Тем не менее, Момо, ведь ты обычно ведешь себя вежливо?
— Конечно, иначе я получу оплеуху.
— Вежливость — это неплохо. Любезность уже лучше. Попробуй улыбнуться, сам увидишь.
Ладно, в конце концов, когда тебя вот так мило упрашивает мсье Ибрагим, украдкой подсовывая банку тушеной капусты высшего сорта, отчего не попробовать…
На следующий день я веду себя просто как больной, которого ночью укусила неизвестно какая муха: я улыбаюсь всем.
— Нет, мадам, извините, я не понял задание по математике.
Бац: улыбка!
— Я не смог его сделать!
— Ну хорошо, Моисей, я объясню тебе заново.
Что-то невиданное. Меня не бранят, не делают выговор. Ничего. В столовой…
— А можно мне еще чуть-чуть каштанового мусса?
Бац: улыбка!
— Конечно, с творогом…
И я получаю добавку.
На физкультуре я признаюсь, что забыл кеды.
Бац: улыбка!
— Но они еще не высохли, мсье…
А учитель смеется и похлопывает меня по плечу.
Я в полном упоении. Никто и ничто не может устоять передо мной. Мсье Ибрагим вручил мне совершенное оружие. Я осыпаю всех улыбками с пулеметной скоростью. Никто больше не воспринимает меня как таракана.
По дороге из школы я сворачиваю на Райскую улицу. И говорю самой красивой потаскушке, высокой негритянке, которая мне всегда отказывала:
— Эй! — Бац: улыбка! — Поднимемся?
— Тебе шестнадцать-то есть?
— Да мне уже давно шестнадцать!
Бац: улыбка!
Мы поднимаемся.
А после, уже одеваясь, я рассказываю ей, что я журналист и пишу толстую книгу о проститутках…
Бац: улыбка!
…и что мне нужно, чтобы она немножко рассказала мне о своей жизни, если, конечно, это несложно.
— Ты что, правда журналист?
Бац: улыбка!
— Ага, ну, в общем, учусь на журналиста.
Она говорит со мной. Я гляжу, как тихо приподнимается ее грудь, когда она воодушевляется. Не смею в это поверить. Женщина говорит со мной. Женщина. Улыбка. Она говорит. Улыбка Говорит.
Вечером, когда отец приходит с работы, я, как обычно, помогаю ему снять пальто и встаю перед ним так, чтобы на меня падал свет и он меня видел.
— Ужин готов.
Бац: улыбка!
Он удивленно на меня смотрит. Я продолжаю улыбаться. Под вечер это довольно утомительно, но мне удается.
— Ты явно что-то напакостил.
И тут улыбка исчезает.
Но я не отчаиваюсь. За десертом я пробую еще раз.
Бац: улыбка!
Он смотрит на меня в упор, явно чем-то обеспокоенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11