– Эми, дитя мое, – сказал мистер Доррит ласково, но не без оттенка отеческой строгости, – это верно? Крошка Доррит тихо отвечала, что это верно.
– Еще бы не верно! – воскликнула мисс Фанни. – Я в этом и не сомневалась! Так вот, папа, раз и навсегда заявляю вам (эта молодая особа имела обыкновение раз и навсегда заявлять одно и то же каждый день, а то и по нескольку раз в день) – что это стыд и срам. Раз навсегда заявляю вам, что пора положить этому конец. Довольно, кажется, что нам пришлось испытать то, о чем знаем только мы одни; так нет, нам еще упорно и настойчиво тычут это в лицо, и кто же – та, кому особенно следовало бы щадить наши чувства! Неужели мы всю жизнь обречены терпеть эти противоестественные выходки? Неужели нам никогда не дадут забыть? Я сказала и повторяю, это просто возмутительно!
– В самом деле, Эми, – качая головой, вступил в разговор мистер Эдвард. – Ты знаешь, я почти всегда держу твою сторону, если только возможно. Но, черт возьми, должен сказать, это на мой взгляд довольно странное выражение сестринской любви – водиться с человеком, который самым недостойным образом поступил с твоим братом. И который вообще, судя по его поступкам, – темная личность, – добавил он убежденным тоном.
– А подумали вы, к чему все это может привести? – снова заговорила мисс Фанни. – Как после этого ожидать уважения от прислуги? Невозможно! У нас две горничных, камердинер для папы, лакей, курьер, не знаю кто еще – а зачем, спрашивается, мы их держим, если одна из нас сама бегает со стаканом воды, как простая служанка. Да постовой полисмен не бросится так к бродяге, с которым на улице сделался припадок, как эта самая Эми бросилась вчера в этой самой комнате к этой самой миссис Гоуэн, – с негодованием заключила мисс Фанни.
– Уж это бы куда ни шло, один раз, в виде исключения, – сказал мистер Эдвард, – но вот ваш Кленнэм, как ему угодно называть себя, – совсем особый вопрос.
– Нет, это все тот же вопрос, – возразила мисс Фанни. – Одно вытекает из другого. Начать с того, что он сам, без спросу, навязался к нам. Мы его не звали. Я по крайней мере всегда давала ему понять, что весьма охотно обошлась бы без его общества. Затем он грубейшим образом оскорбил наши чувства, единственно потому, что ему приятно было сделать из нас посмешище, – а теперь вот мы должны унижаться ради его друзей! Меня больше не удивляет и вчерашнее поведение мистера Гоуэна с тобой, Эдвард. Чего ж еще ждать от человека, который знает о наших прошлых несчастьях и наверно радуется им – быть может, даже в эту самую минуту!
– Нет, нет, отец, Эдвард, это не так! – воскликнула Крошка Доррит. – Ни мистер, ни миссис Гоуэн никогда не слышали нашего имени. Они ничего о нас не знали и не знают.
– Тем хуже! – отрезала Фанни, не желая признавать никаких смягчающих обстоятельств. – Тогда тебе и вовсе, нет оправдания. Если б они что-нибудь знали, тебе могло вздуматься, что нужно как-то расположить их к себе. Это было бы нелепое и смешное заблуждение, но заблуждение еще можно извинить, а сознательного намерения унизить тех, кто нам должен быть всех ближе и дороже, извинить нельзя. Нет. Никак нельзя. Это можно только осудить.
– Я никогда тебя сознательно не огорчаю, Фанни, – сказала Крошка Доррит, – хотя ты очень сурова ко мне.
– В таком случае надо лучше следить за собой, Эми. – отвечала старшая сестра. – Раз у тебя помимо воли так получается, надо лучше за собой следить. Если бы я родилась и выросла в таком месте, где может притупиться чувство приличия, я, вероятно, на каждом шагу спрашивала бы себя: а не компрометирую ли я, по неведению, своих родных и близких. Вот как, вероятно, поступила бы я при подобных обстоятельствах.
Тут мистер Доррит счел за благо своим авторитетным и мудрым вмешательством прекратить этот тягостный разговор, но в то же время извлечь из него мораль.
– Дитя мое, – сказал он, обращаясь к младшей дочери, – прошу тебя – кха – не спорь больше. Твоя сестра Фанни выражается несколько резко, но по существу она права. От тебя теперь требуется – кхм – быть на высоте занимаемого положения. Тем более, что это не твое личное положение, но также и – кхм – мое, и – кха-кхм – наше. Наше. Когда люди занимают высокое положение, нужно, чтобы их уважали. Нужно, чтобы они умели заставить уважать себя, и для нашей семьи это особенно важно, по причинам, о которых – кхм – нет надобности распространяться. А добиться уважения от подчиненных можно только, если – кха – держать их на расстоянии, и – кхм – смотреть на них сверху вниз. Сверху вниз. Поэтому нельзя ни в коем случае давать прислуге повод к пересудам, показывая, что тебе случалось обходиться без ее помощи и самой что-то делать для себя.
– Ясно как божий день! – вскричала мисс Фанни. – В том-то все и дело.
– Фанни, – величественно произнес отец, – я просил бы не мешать, дитя мое. Итак, теперь о – кха – о мистере Кленнэме. Прежде всего хочу заметить тебе, Эми, что я не разделяю, верней – кхм – не вполне – да, не вполне разделяю чувства твоей сестры по отношению к этому господину. Я склонен рассматривать мистера Кленнэма как человека – кхм – в общем неплохого. Кхм. Именно неплохого. Не будем также разбирать сейчас, навязался он к нам или не навязался. Ему было известно, что многие – кхм – ищут моего общества, и он мог бы сослаться на то, что видел во мне лицо до некоторой степени официальное. Но есть обстоятельства, связанные с нашим довольно поверхностным знакомством (мы ведь, в сущности, были очень мало знакомы), в силу которых, – тут мистер Доррит принял важный и внушительный вид, – было бы весьма неделикатно со стороны мистера Кленнэма пытаться – кха – возобновить сношения со мной или с кем-либо из моих домашних в настоящее время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25