Только имя хорошее портишь.
Наверное, мы бы подрались, если бы не усталость и не отчаянное положение. Мы не имели права тратить силы и энергию на междоусобную войну.
Вздохнув, я лёг рядом с Явой. И тут у меня возникла идея.
— Ява, — говорю, — а что, если влезть и посмотреть, куда идти!
— Влезть? Что это тебе — дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтоб люди на злаки лазили.
— Ну так что, — говорю. — Видишь, какое крепкое. Как бамбук! Может, и выдержит.
— Ну так лезь.
— Нет, ты лезь. Ты легче — у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я подсажу.
Ява вначале не хотел. Наверное, ему досадно было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи принадлежат ему. Потом махнул рукой:
— Ну, давай попробуем.
Мы выбрали наиболее высокую и толстую кукурузину, я прислонился к ней спиной, сплёл пальцы рук, чтоб держать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:
— Ты больше на меня опирайся, а за кукурузу только держись.
— Ладно-ладно, — сказал Ява и, кряхтя, стал вскарабкиваться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, опёрся руками о голову…
Ой! Ботинком по носу зацепил. Но я пока что молчу, терплю… Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются…
— Ява, — кричу, — скорее смотри, я падаю!
И… что-то затрещало, зашумело, завизжало — словно бомба в кукурузу ударила.
Я лежу, зарывшись носом в землю. Во рту песок, в ушах песок. Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:
— Ява, где ты? Ты живой?
— Жи… апчхи… вой. — И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова.
— Ну что, — спрашиваю, — видел?
— Ничего, — говорит, — я не видел. Сплошные метёлки перед носом. Ява вздохнул.
Я посмотрел на небо.
«Смехота, — подумал я. — Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем».
— Ява! — подхватился я. — Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире ни разу не заблудился в кукурузе. Мы просто пошли, не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад.
Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.
— Кто его знает, может, и правда. Пошли. И мы поплелись.
Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти! Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!
Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, — и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал.
— Ява, — говорю, — я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.
Мы снова легли на землю.
Долго мы лежали.
Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.
Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо.
Даже кузнечиков не слышно.
— А что, если мы совсем не выберемся отсюда? — тихо сказал Ява. — Никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.
— Надо было, — говорю, — хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.
При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.
— У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, — грустно сказал Ява.
— А у нас суп с галушками и жареная курица, — сказал я, еле сдерживая слёзы.
Нет, больше терпеть я не мог.
— Ява, — говорю, — давай людей звать. Давай людей звать, Ява. Но Ява был более мужественным, чем я.
— Ты что, — говорит, — чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.
— Пускай, — говорю, — лишь бы было кому смеяться.
— Нет, — говорит Ява, — если уж так, давай лучше петь.
— Ну что ж, — говорю, — давай петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. И первой почему-то пришла нам в голову песня из мультфильма.
— «В траве сидел кузнечик…» — жалобно-жалобно выводил Ява.
— «В траве сидел кузнечик…» — ещё жалобнее подтягивал я. Долго мы пели. Песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на «ой». «Ой, в поле могила», «Ой, я несчастный», «Ой, не свети, мисяченьку», «Ой, не шуми, луже», «Ой, одна я, одна», «Ой, в поле жито»…
Это «ой» мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал.
Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение. Мы лежали, обессиленные от голода и от песен, печальные от безнадёжных мыслей.
Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.
— Ява, — хриплю, — смотри! Ява глянул и вздохнул:
— Одна?
— Одна.
Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ей-ей!
Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая — меньше. А ещё кусать — только раскрошишь.
Я вздохнул и протянул Яве большую.
— Чего это? Давай мне ту.
— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.
— Почему?
— Потому что, — говорю, — я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
— А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36