— Здоров! Ну! — толкает он меня в плечо. Не целоваться же нам.
Вытащил я из кармана фонарик.
— На, — говорю, — это тебе. Смутился он, растерялся:
— Да зачем! Вот ещё!…
А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный! Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон — если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.
Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:
— А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?
— Не-а. — Ява махнул рукой. — Я его почти не видел.
— Ну, а у тебя у самого как дела? Он пожал плечами и отвернулся:
— Никак.
— Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?
— Нет.
— Что — нет?
— Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.
— Да ну?
— Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим крепостным стал. Как Тарас Шевченко. Прямо хоть стихи пиши — «Меш тринадцятий минало…».
— Да-а, — как только мог сочувственно, протянул я. Ява вздохнул:
— Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.
— Куда?
— На какой-нибудь необитаемый остров.
— Вот дуралей! Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.
— Бывает. Это ты не знаешь.
— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.
— А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?
— А как же?
— В плавни подамся. Знаешь, сколько там островов!
Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом — всюду плавни, от края до края.
Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни — это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые стружки — узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.
Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.
А дичи в плавнях, как мошкары, — темно. И кряквы, и чирки, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет!
Для охотников наши плавни — настоящий охотничий рай. «Эльдорадо» — край чудес, как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.
Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти какой-нибудь необитаемый остров там очень просто.
— Но как же ты там жить будешь? Пропадёшь. Помнишь, как Гунька пропал?
…Жил в нашем селе когда-то блаженненький Гунька. Пришелец-бродяжка. Никто не знал, как он в селе появился. Зимой босиком ходил, без шапки. Старухи его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по селу и смеётся: «Ги-ги… ги-ги». Любил в плавнях бродить. Уйдёт — два дня нету. Потом является — худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил, по льду. В трескучий мороз пойдёт, разожжёт на острове большущий костёр; люди уже думают, плавни горят. Приходит. «Фу, — говорит, — натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошёл Гунька в плавни и не вернулся — то ли действительно погиб, утонул где-то в болоте, то ли просто ушёл из села, так никто и не знает. Больше его не видели.
— Неужели хочешь пропасть, как Гунька? — повторил я.
— Не пропаду, — уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу. — Вот жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.
— Что за книга? — спрашиваю.
— «Робинзон Крузо». Читал?
— Нет. Что это — за Кукурузо?
— Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.
— Книга книгой, а плавни плавнями. Ты лучше подумай.
— Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя ждал, чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.
Это меня обезоружило. Раз человек обращается к тебе за помощью, отговаривать его — свинство.
— И надолго ты собираешься на тот остров? — спросил я.
— Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, — вздохнув, сказал Ява.
— Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы все уже школу окончим и институты. Карафолька академиком станет, Гребенючка агрономом. Я лётчиком… если получится. А ты…
— Что ж поделаешь, — опять вздохнул Ява.
— Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто будет его разоблачать, выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный преступник?
Ява смутился. Я уже торжествовал, считая, что он сейчас откажется от своей затеи, но он сказал:
— Нет, ничего я не забыл. Но придётся тебе самому следить за Кнышом и разоблачать его. А я не могу тут больше жить. Не могу.
Я помолчал.
— А может, всё-таки не будешь бежать? Перетерпишь, перемучишься как-нибудь.
— Нет, раз я решил — всё!
— А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Что же, мы до старости так и не увидимся? — с отчаяньем сказал я. — С кем же я в цурки-палки играть буду? С Карафолькой что ли?
Ява сморщил лоб, посмотрел на меня, что-то соображая. И, помолчав немного, сказал:
— Почему это не увидимся? Ты один будешь знать про остров. И будешь иногда приезжать… Робинзон тоже не совсем один был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36