В этом, мне кажется, можно не сомневаться.
Когда поезд двинулся со станции, два маленьких индейца все махали и махали рукой своему новому приятелю, который оказался таким верным другом; он же, Пэтрик О'Рейли, стоял на платформе и высоко держал над головой свой шлем, словно давал сигнал; на обнаженной голове блестела лысина, ее было видно далеко. Расставшись с простодушным ирландцем, Шепиэн нисколько не сомневался в том, что где-то посреди соленого озера, на зеленом острове, живет народ, который носит почетное имя «Бобры».
Когда дети подъезжали к Поселку Пляшущих Кроликов, первый, кого они увидели, был Золотые Кудри. Не успел пароход еще причалить к пристани, как юноша уже был на борту.
Шепиэн сейчас же протянул ему деньги, которые у них остались, а Золотые Кудри решил возвратить их Большим Ножам — они тоже пришли на пристань встретить детей. Тогда один из туристов вышел вперед и произнес небольшую речь. Они очень рады, сказал он, что все сложилось так хорошо; деньги же пусть остаются у миссионера, он может отдать их какому-нибудь бедному индейцу. Гитчи Мигуон поблагодарил всех собравшихся за доброе участие, которое они проявили к детям, и добавил, что надеется, придет и его черед помочь кому-нибудь, как это часто бывает в жизни.
Золотые Кудри сказал детям, что поедет вместе с ними и поживет некоторое время в их краях, среди индейцев.
Скупщик пушнины, который до сих пор стоял где-то позади, вышел вперед и пожал руку Большому Перу и его детям; он тоже сказал, что хочет побывать в их краях, чтобы познакомиться с обычаями индейцев, что необходимо для его работы. Но он ни словом не упомянул, ни за что не желая признаваться, что в благополучной развязке была и его доля помощи. И никто об этом никогда бы не узнал, если бы Золотые Кудри не заметил его поступок на собрании в школе и не рассказал по секрету Большому Перу. Тем временем появились обе Крошки, все начали гладить их и ласкать; они даже согласились устроить состязание в борьбе перед Большими Ножами, хотя, мне кажется, им было безразлично, смотрит ли на них кто-нибудь или нет. И, должно быть, они почувствовали большое облегчение, когда их снова посадили в корзинку, чтобы продолжать путь.
Большое Перо вошел в пострадавшее от пожара каноэ и сел на весла, Шепиэн — за руль. Саджо на этот раз не гребла, она была просто пассажиркой вместе с Чилеви и Чикени, которые вообще еще никогда не работали. Девочка сидела, уткнувшись носом в корзинку, не в силах оторвать глаз от пушистых друзей. Золотые Кудри вместе со скупщиком и несколькими индейцами, односельчанами Большого Пера, заняли место в длинной пироге, тоже сделанной из березовой коры; своим гордо изогнутым носом и кормой эта пирога напоминала боевого коня или испанский корабль.
На первом же волоке навстречу причалившим лодкам вышел старый вождь Ни-Ганик-Або. Он разбил здесь свой лагерь и ждал возвращения детей. Ни-Ганик-Або попросил, чтобы дети подробно рассказали обо всем случившемся. Он слушал очень внимательно, молчаливо, и только в самых напряженных местах рассказа у него вырывались сдержанные восклицания, произносимые глухим, гортанным голосом: «Хох! Хах! Хм!», а в глазах, которые, казалось, все понимали, светился огонек.
Когда рассказ был закончен, Ни-Ганик-Або, подумав немного, сказал, что Саджо и Шепиэн — гордость племени оджибвеев и что их трудные приключения вместе с Маленькими Говорящими Братцами — так он назвал Крошек — будут воспеты в песнях и войдут в историю индейского народа. При этом он взглянул на Чилеви и Чикени и сказал, что теперь и они будут принадлежать к племени и что в памяти народа сохранятся предания о них. Когда он говорил, его мудрое, покрытое морщинами лицо светилось улыбкой, первой улыбкой, которая появилась за много дней. По правде сказать, Ни-Ганик-Або был на вид довольно угрюмым человеком. А затем, подобрав шаль-одеяло у пояса, седовласый вождь выпрямился и, протянув руку к солнцу, сказал:
— Хох! Мино-та-кия! Кэгет! Ки-мино-такия! (Это хорошо! Правда, это очень хорошо!)
И кучка молчаливых индейцев, и Большое Перо, и Золотые Кудри — все подхватили в один голос:
— Мино-та-кия!
Все выглядели такими торжественными и задумчивыми…
Пироги продолжали свой путь в Обисоуэй.
Деревья на берегу, казалось, кивали друг другу и кланялись, а в шорохе веток и листвы так и слышались неясные припевы: «Кэгет-мино-та-кия!» — «Это хорошо!» И черные вороны в воздухе, казалось, тоже вторили: «Мино-та-кия!» Ветер шептался с травой: «Си-и-и-эй, мино-та-кия!» И стремительные воды быстрин, теперь уже спокойные и плавные, переливали в свою журчащую таинственную песнь все тот же напев; и маленькие, танцующие под веслами водовороты при каждом взмахе бормотали: «Мино-та-кия!»
Никогда еще лес не выглядел таким красивым, а лазурь неба такой синей. Никогда еще солнце не светило так ярко, никогда так весело не пели птицы, не цокали белки, как в тот чудесный день, когда Саджо и Шепиэн возвращались домой. Никогда еще дети не были так счастливы!
В день приезда Большое Перо пригласил гостей в свою хижину. Собрались все индейцы из поселка; пригласили и двух проходивших мимо метисов; они, как всегда, были со скрипками. Под капризные напевы струн — в них сливалось былое и настоящее — быстро переступали и кружились танцоры. Слышались мотивы ирландской джиги и шотландского рильса, в них врывались новые странные мелодии, принятые у метисов.
Саджо танцевала очень много, юноши из поселка ей просто не давали отдохнуть, и надо сказать, она была очень хорошей плясуньей — я сам был там и видел, как она танцевала, — недаром Шепиэн гордился сестрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44