— Я уже третий раз совершаю подобные круизы, а на Гавайях прожил четыре года, приходилось бывать также и в Полинезии, в Китае, Японии. Я миссионер, разношу слово божие по лику земли, к сожалению, внимают ему уже не так, как прежде. Но, извините, это слишком серьезный вопрос для разговора в судовом вестибюле. Надеюсь, мы еще побеседуем об этом…
Томас Кейри вежливо кивнул, а мистер Гордон выразил живейшее желание потолковать в недалеком будущем на эту животрепещущую тему.
— Интереснейшая личность, — сказал мистер Гордон, когда они с Томасом Кейри вернулись в каюту.
— Вы не находите, что мистер Лопес несколько навязчив?
— Ну что вы, Томас! Просто общительный человек. И такая непосредственность помимо черты характера объясняется его профессией ловца душ. Нет, Томас, он мне нравится, и нам не хватало именно священника в качестве нового действующего лица…

ВПЕРЕДИ ВЕСЬ ТИХИЙ ОКЕАН
Шторм гнал катер на юго-восток. Ветер немного стих, до 8-9 баллов, перестал валить снег, его сменил дождь, то ливневый, то моросящий. Солнце не показывалось, над океаном стояли серые сумерки. В радиоприемнике все еще слышался голос базового радиста, упорно вызывавшего катер, голос его еле различался среди треска атмосферных разрядов и делового попискивания морзянок. Иногда врывалась музыка. Несколько раз они слышали далекую Москву, Владивосток, но чаще Токио, Манилу и американские станции. Старшина Асхатов включал радиоприемник всего на несколько минут, чтобы не истощать и без того уже подсевшие батареи, делал он это, как сам говорил, «для бодрости духа и поднятия настроения». И действительно, услышав родную речь, все приободрялись, отступали давящее одиночество и чувство обреченности, чаще начинали поглядывать на низко летящие тучи в надежде услышать гул самолета, пристальнее озирали прыгающий круг горизонта в надежде увидеть силуэт миноносца или другого корабля, идущего им на помощь.
Небо и океан безмолвствовали. Временами катерникам казалось, что они остались одни на целом свете. Только их утлое суденышко да они трое, а весь остальной мир, с его материками, островами, миллиардами людей, куда-то исчез, да и не существовало его никогда. Всегда так вот катились волны, свистел ветер и низко мчались тучи. Изредка солнечные лучи прорывались сквозь трещины в облаках, и в мгновение ока все преображалось вокруг. С поверхности океана исчезала серая пелена. Свет пронизывал высокие волны, вода становилась ярко-синей, а пена сверкала снежной белизной.
Старшина Асхатов всячески одобрял свой крохотный экипаж: улыбался потрескавшимися от соли и ветра губами, дребезжащим, фальшивым голосом напевал «Дунайские волны» — этот голос как-то не вязался с его могучей фигурой, казалось, что пел кто-то другой, маленький, хлипкий, но пение его нравилось и мотористу и матросу. Он рассказывал анекдоты, истории, происходившие с ним или с кем-либо из знакомых или когда-то услышанные, пересказывал содержание прочитанных книг, убеждал подчиненных, что скоро их разыщут, осталось совсем немного…
— Весь океан обшарят, а найдут, — часто повторял он. — Слышали, радисты не отходят от станции, значит, не потеряли веры, что мы живехоньки. Так-то, друзья!
Чувство ответственности за корабль и за команду не давало старшине впасть в уныние; убеждая других, он и сам начинал верить, что все окончится хорошо, хотя в глубине сознания нет-нет да и появлялись мысли, от которых на лбу выступал холодный пот. Случалось такое в редкие минуты, когда матрос Горшков спал в рубке или в кубрике, а старшина Асхатов оставался один на один с бушующим океаном. Он научился подавлять страх, еще плавая на спасателе, и сейчас он прогонял его, напевая «Дунайские волны» или мысленно переносясь в просторную рубку спасателя «Нептун», где всегда было тепло и так уверенно стоялось за штурвалом. Вспоминал товарищей с «Нептуна», и особенно часто боцмана Ивана Трофимовича Рублева, еще совсем молодого мичмана с повадками боцмана с парусника былых времен. От Рублева он перенял манеру и говорить, и вести себя в самые трудные минуты жизни.
Старшина Асхатов и матрос Горшков, по обыкновению, находились в рубке. Один из них стоял за штурвалом, стараясь, чтобы катер, сдерживаемый плавучим якорем, не так рыскал по сторонам, другой сидел на палубе, прислонившись спиной к переборке.
Шквалы теперь налетали редко, ветер дул ровнее, все больше склоняясь к югу.
На пятнадцатый день дрейфа старшине показалось, что на востоке под низкой облачностью проглядывает берег. Он приказал включить моторы. Через час облака поднялись, открыв все тот же пустынный океан.
— Мираж! — сказал, оправдываясь, Асхатов. — Ведь все видели, что берег, и на тебе. Вот что значит не смотреть в корень вещей. Петрас, сколько там у тебя осталось горючий?
— На полтора часа ходу, не больше.
— Вот видите, как нас миражи подводят. Теперь — только дрейф. Моторы включать лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Понял, товарищ Авижус?
— Как не понять… Да ты не огорчайся, старшой, с кем не бывает, тем более когда так хочется до берега догрести.
— И то правда. — Асхатов благодарно улыбнулся.
Больше всего старшина беспокоился, когда члены его экипажа молчали, уходили в себя, мрачнели и не поддерживали начатый им разговор, потому он искренне обрадовался, когда долго молчавший Горшков проронил:
— Погода устанавливается как будто.
— Очень верное наблюдение, Алеша. Устала буря — и вот теперь успокаивается. Еще будто виду не подает. Волна пока держится. Но уже чувствуешь — сила не та. Видишь, как вон у той волны гребень завалился, будто на камнях растекся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116