– Да, я не написала, – как можно спокойно сказала Налья Павловна.
– Я охотник, – сказал обладатель голоса. – Потому и спрашиваю.
– А кто вы еще? – как можно еще спокойней спросила Наталья Павловна.
– Так я же ска-зал, что из парка, – обиженно ответил сиплый голос. – Из одиннадцатого. Моя фамилия Мих-нё… Вы же написали, что в любое время.
– Как? – вскрикнула баба Ната.
– Ми-хнё… Я водитель. Я хотел как лучше. Я, ка-ажется, видел вашу собаку.
– Что?!
– Видел.
– Где вы сейчас?
– Я ок-оло дома в автомате. У меня телефона… на кварре нет.
– А где ваш дом?
– Башиловская три, где магазин «Квас».
– Так я же в соседнем доме! В первом! Я сейчас к вам выйду! Или, может быть, вы придете ко мне? Придете? Я только оденусь.
– Хо-рошо, – сказал сиплый голос. – Зайду. Какая квартира?
Наталья Павловна надела сарафанчик, заглянула в холодильник и, удовлетворившись его содержимым, поставила чайник. Но чайник закипел, а никто не являлся. Даже лифт не зашумел ни разу – ну хоть бы кто-нибудь приехал! Xoтя бы на этаж ниже!
И она прокляла себя за доверчивость: ведь человек назвал только фамилию – надо быть круглой дурочкой, чтобы с первых слов про собаку растаять и всему поверить.
И она еще прокляла – нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут – почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту – может, им никто не звонит?
Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.
Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.
А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик – у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик – росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.
– Почему вы не на лифте? – спросила баба Ната.
– Лю-ди спят, – опасливо просипел пришелец. – Он грохочет очень.
– А что у вас с голосом? – спросила баба Ната.
– Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, – заикаясь от насморка, ответил гость.
– А сколько вам лет? – спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: – Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.
– Восемнадцать исполнилось, – не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, – первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я – Мих-нев, – и он чихнул, – то есть Петя.
– Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, – сказала Наталья Павловна.
– Я только полмесяца там живу, – разочарованно пробормотал Михнев. – На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я – из Волоколамска.
– А почему вы так долго шли? – настырно спросила Наталья Павловна.
– Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, – стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.
– Идемте на кухню, – подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:
– Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.
– Спасибо! – радостно сказал Петя. – С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. – И, вновь покраснев, добавил с сожалением: – А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..
Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки – в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.
И он мгновенно охмелел от горячего молока бабы Наты, как не охмелел бы даже от водки, которую он, по его словам, пока ни разу в жизни не пил. И в молочном хмелю он выложил на наш кухонный стол свою жизнь: и свои невзгоды, и свои надежды, то наивные, то разумные.
При этом Наталья Павловна ни на минуту не забывала, что перед ней – единственный, столь желанный свидетель, обязанный сообщить нечто, способное уберечь ее мужа от второго инфаркта. Но она терпеливо, с той жалостью, на которую способны только бабушки, даже сравнительно молодые, услышала, как Петя Михнев рассчитывает укрепить в армии свой мягкий характер и надеется, что он и там будет заниматься автомобильным делом, а вернувшись, поступит на подготовительный, откуда его примут в институт без экзаменов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23