Проведя в больнице полгода, Джейн повидала немало тех, кто уже не мог обходиться без постоянных консультаций у психиатров. Чего стоили их хныканья, что они, дескать, не в силах покончить с мучениями, которыми обязаны отцу или матери. В тридцать, сорок, а то и в пятьдесят лет эти бедолаги продолжали с грохотом тащить на себе кандалы, в которые их заковали в. детстве. Джейн испытывала к ним жалость, к которой примешивалась брезгливость. В такие минуты она задавала себе вопрос, уж не сделала ли ее постоянная близость к человеческому страданию черствой и бесчувственной?
«А если я стану злой?» — думала она.
Однако ей было известно, что тот же путь прошли многие врачи. «Иначе свихнешься! — объяснил один практикант. — Необходимо заковать себя в броню, если не хочешь в конце концов спиться».
«Нет, я не злая, — каждый раз утешала себя Джейн. — Просто я сделала свою скорлупу толще… поглубже забралась в домик, что несет на голове животное с рожками, название которого я не могу вспомнить».
Но было ли у нее что-то еще, кроме скорлупы? А если в конечном счете все сводилось только к ней: каменное яйцо с горсткой серой пыли внутри? Оболочка, предназначенная для защиты жизни, в которой нет ничего живого.
Джейн закрыла книгу, поставила на полку и вышла из читального зала, чтобы прогуляться по больничному парку. За шесть месяцев она так и не сумела ни с кем подружиться, и ей не к кому было пойти в гости. В больнице, к счастью, Джейн отвели отдельное помещение. Она знала, что в общей палате женщины обычно убивали время, рассказывая друг другу о своей жизни и демонстрируя фотографии близких. Рядом с этими напичканными всевозможными историями наседками Джейн чувствовала бы себя безоружной, ни на что не годной. Да и что она могла предложить им взамен? Ее статус «потерявшей память» очень быстро утратил бы свою свежесть, и для соседок по палате она стала бы просто «той, кому не о чем рассказать». По правде говоря, Джейн и не горела желанием общаться с этими пленницами, осаждаемыми их громоздким прошлым. Ей казалось, что все они ютятся в неудобных, слишком тесных домах, до потолка забитых пыльными шкафами, полки которых прогибаются под тяжестью всякого хламья. Да, именно такими они ей и представлялись: опустившиеся тетки, задыхающиеся в джунглях дешевых безделушек.
То ли дело она! Ей часто снился сон. Совершенно нагая Джейн проходит по белым комнатам огромной пустой квартиры, Проникающие через окно солнечные лучи освещают бесконечную анфиладу комнат. Сияние солнца, сливающееся с белизной стен, опьяняет ее, наполняет негой, ей ничуть не страшно, наоборот! Постепенно Джейн смелеет, ее охватывают возбуждение и восторг, и она начинает носиться по комнатам, открывая новые и новые двери бесчисленных пустых комнат, белоснежных, без единого пятнышка или пылинки. «Здесь все мое, — в упоении шепчет она. — Все принадлежит мне! Я сделаю с квартирой все, что захочу!»
В этот момент она, дрожащая от счастья, обычно просыпалась в своей крошечной отдельной палате, которую выхлопотал для нее доктор Крук.
У Джейн была маленькая тайна, в которую она никого не посвящала. В кармане халата она хранила записную книжку, куда сразу после выздоровления принялась записывать все, к чему имела пристрастие. Должна же она была в конце концов понять, какую пищу любила, что ей нравилось читать или надевать на себя!
Выяснилось, что Джейн предпочитала яркие цвета пастельным оттенкам, соленья и острые блюда — пресной пище. Она терпеть не могла сахар и его производные: конфеты, пирожные, варенье. Интеллектуальные склонности Джейн подталкивали ее к чтению крутых детективов, где было много эротики, бестселлеров «черной» серии, изобилующих ужасами, что вызывало справедливые упреки медсестер: «Не читайте эту дрянь, дорогая, если не хотите подвинуться рассудком!»
Джейн не хотелось уходить из больницы, однако на нее начинало давить вынужденное заключение в четырех стенах. Порой ее преследовали абсурдные, трудно обуздываемые желания: проскакать на неукротимом скакуне по самому краю морского берега, там, где на песок набегает пенящаяся волна. Что еще? Взобраться на спину мужчине, впиться ногтями ему в бедра, до крови искусать, измучить поцелуями. Во сне она предавалась этому без всякого стыда, зато, просыпаясь, чувствовала на губах терпкий привкус греха, смешанный с ощущением испытанного блаженства. Джейн сознавала, что ее сновидения вырастают из бездарных фильмов, увиденных по телевидению в больничном холле, где вечерами собиралась толпа неразличимых, одетых в теплые халаты зрителей. Но сам факт, что сознание «вырезало» именно эти кадры, доказывал, что в ее крови бродило старое вино первобытных инстинктов. Она не рассказывала о своих снах никому, уж тем более психоаналитику, которого приставили к ней со времени ее возвращения к жизни. «Надо же, — удивлялась иногда Джейн. — Как быстро я приспособилась к вранью! Оказывается, я прирожденная лгунья: обманываю просто так, без всякой причины. Специально скрываю информацию, словно боюсь, что когда-нибудь ее могут использовать против меня».
Она брела по парковой аллее, вежливо приветствуя знакомых больных, которые в этот час любили принимать солнечные ванны, сидя на скамейках. Злые языки успели окрестить Джейн любимицей лысого доктора и перепевали на все лады подробности их «интимной связи». Крук сам дал к этому повод, проводя с Джейн слишком много времени и постоянно публикуя в медицинских журналах статьи, посвященные ее случаю.
— Он еще напишет о вас книгу, — заметила однажды одна ее соседка, — с фотографией на обложке, и все узнают, что у вас не хватает шариков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108