— Чужие надежды и чаяния! — печально прогремел Бенжамен Брюз. — То же случилось и со мной. Как верно подмечено!
Он разглагольствовал, нисколько не заботясь, слушают его или нет, как человек, привыкший говорить в одиночестве, просто чтобы нарушить нестерпимую тишину леса.
— Я… — начал Жюльен.
— Не объясняй. И без того ясно, ты — один из Леурланов, на твоей физиономии — фабричное клеймо! Наверное, последний отпрыск династии? Как бишь тебя зовут? Впрочем, мне наплевать. Пойду-ка заварю себе кофейку с солью. Потом меня вырвет, и славно — после этого я всегда чувствую облегчение.
Цепляясь рукой за перила, чтобы не потерять равновесие, он с трудом выпрямился и стал карабкаться вверх по лестнице. Жюльен молча следовал за ним.
Внутри было настоящее вавилонское столпотворение: на столах груды инструментов, деревянные заготовки, начатые либо испорченные фигуры: одни в виде слегка обтесанных чурбаков, другие — поломанные. Стены украшали странные, тоже выполненные из дерева предметы: обнаженные женские туловища, животы, бюсты… Детали скульптур показались Жюльену до боли знакомыми. Смутившись, мальчик нахмурил брови: ему хватило нескольких секунд, чтобы признать очевидное — соединенные вместе, они составляли Клер — бесстыдно обнаженную, вырезанную из дерева, стоящую в напряженной, устремленной вперед и невыносимо чувственной позе. Эти фрагменты одной и той же носовой фигуры на разных стадиях исполнения своим обилием напоминали резные статуи, устанавливаемые в память погибших в морских часовнях, тем самым придавая жилищу кощунственно-эротичный вид. Жюльен почувствовал, как у него запылали щеки, ему стало не по себе. В незаконченных творениях Брюза он узнавал Клер прежних лет, Клер пятилетней давности, с ее дивными длинными волосами, которые прекрасно удались мастеру, сумевшему придать им текучесть и гибкость морской волны, упруго и дерзко набегающей на скалы, чтобы тут же взмыть вверх фонтаном белой пены.
— Это твоя мать, — прогремел Брюз, ставя на плиту эмалированный кофейник. — Потом я так и не создал ничего лучше. По правде говоря, война не сыграла роковой роли в моей карьере: так уж мне было на роду написано — плохо кончить. Я почувствовал это сразу, едва она впервые переступила порог мастерской.
Мальчик промолчал. Беспорядок, царивший в доме скульптора, производил гнетущее впечатление. И шагу нельзя было сделать, не наткнувшись на посуду из-под спиртного. В углу — топчан с набитым сухими водорослями матрасом, какими обычно пользуются поденщики во время жатвы. Одну из стен подпирал покосившийся книжный шкаф с наполовину обрушенными полками. То здесь, то там стояли пустые бутылки с торчащими из горлышек вполовину истаявшими свечками, с потолка свешивались несколько ржавых штормовых ламп. Помещение насквозь пропиталось запахами нечистого мужского тела и дешевого табака, но фигуры на стенах были так прекрасны, что остальное уже не имело значения.
— Где вы потеряли руку?
— Под Дюнкерком, — ответил Брюз, не сводя глаз с красных язычков пламени, нервно вылизывавших дно кофейника. — Все из-за паскуд англичан! Не захотели нас подобрать, оттеснили к морю. Я застрял между шлюпкой и бортом судна. Пришлось поднырнуть, но руку зажало, как в железных тисках. Ненавижу англичан! Предпочитаю иметь дело с немцами. Впрочем, теперь не важно. Фрицы уберутся, а америкашки сцепятся с русскими. Одна война сменит другую, только и всего. Не успели выучить немецкий, как пришла пора осваивать язык «мужиков».
Он вылил кофе в жестяную кружку, не предложив его Жюльену. Взгляд скульптора пьяно блуждал, перескакивая с предмета на предмет и ни на чем не останавливаясь.
— В конце концов, потеря руки помогла мне выбраться из всего этого дерьма. Зато теперь я поднаторел в изготовлении тотемов. Ха-ха! Негритянские идолы. Поселюсь-ка я, пожалуй, в Африке и налажу производство божков за умеренную плату! От туристов не будет отбоя! Стану всем рассказывать, что руку мне отгрызли аборигены из племени людоедов, это добавит колорита.
— Вы вытачивали для деда носовые фигуры? — спросил Жюльен.
— Да, для судов Адмирала. И это я — Бенжамен Брюз, чей отец работал с мрамором в мастерской Родена, был его учеником! Думаешь, по сравнению с отцом я опустил планку? Да ничуть! Мне мое занятие нравилось. Терпеть не могу Париж, все эти дворцы искусств, критиков, выставки. Ни за что не стал бы лизать задницы журналистам и толстосумам. И уж никак не подошла бы мне шестидесятилетняя карга-банкирша, которой я был бы очень и очень обязан за ее меценатство! Кстати, я никогда не любил камень — мрамор или гранит, — холодный, мертвый материал! Другое дело дерево — оно живое! Когда работаешь с деревом, чувствуешь, как по нему струится сок, пальцы становятся маслянистыми, словно вымазанными кровью. Кажется, ты не скульптор — хирург! Камень хорош для надгробных памятников и склепов. Мальчишкой я любил вырезать что-нибудь на коре живых деревьев, а потом наблюдал, как это место зарастает. Оно затягивалось подобно ране, и дерево продолжало жить. Порой, если надрез не был глубоким, и следа не оставалось. В камне ничто не зарубцовывается — если выдолблено, то на века. А дерево…
Брюз прервался и отхлебнул кофе, в которое бросил щепоть соли, достав ее из мешочка. Пил он жадно, большими глотками, мутная жидкость каплями стекала по усам.
— Мне нравилось работать на Адмирала — вот кто был настоящий сеньор, господин! Он сокрушался, что строительство деревянных судов приходит в упадок. Да и я, признаюсь, тоже. Моей мечтой было трудиться на верфях Людовика Четырнадцатого в период подъема французского парусного флота, изготавливать носовые фигуры для фрегатов, тараны для королевских галер, украшать резьбой средние надстройки трехмачтовиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105