Он уже околачивался около приемной, сдержанно-энергичный, как спортсмен перед стартом.
— Моторчики нужны, Михаил.
— Нужны, Анатолий Васильевич. Я ж вам вчера выдал одну идейку…
— Исполнителя нет. Возьмешься?
Идейку самостоятельно разработал бы и сам Труфанов. Одно то, что под рукой находился Стригунков, настраивало на изыскание варианта смелого и верного до неправдоподобия. Другое дело — претворить идею в жизнь.
— Даю полномочия. Денег — только на представительство. Выворачивайся как умеешь. Об остальном не беспокойся, беру на себя.
— Есть! — Стригунков вскочил, оправляя рубашку с обезьянами и пальмами.
После обеда во двор вкатил грузовик, доверху набитый ящиками. Их стащили в пустующую комнату против макетной мастерской. Константин Христофорович Валиоди недоуменно взирал на странный груз с надписью «Уралец». Зачем институту столько пылесосов? Двадцать уборщиц на институт и завод по штату, каждой по пылесосу — это двадцать пылесосов, а здесь сотня, не меньше, и ожидается еще в несколько раз больше. Мишель Стригунков повис на телефоне в кабинете Валиоди, грозил, умасливал, рассказывал анекдоты своим таинственным абонентам, в критические минуты срывался со стула, мчался во двор, вскакивал в директорскую «Победу» и вихрем уносился куда-то.
Картонные ящики с бытовыми пылесосами типа «Уралец» все прибывали и прибывали. Последнюю партию выгрузили в шесть вечера. Валиоди ушел, как всегда, ровно в пять, сверх законного времени он на производстве людей не держал, себя тоже, в кармане постоянно носил выписку из решения Совета Министров о вреде поздних заседаний. Дома он полез под душ и вылетел оттуда, ошпаренный догадкой: моторчики «Уральцев» будут ставиться в «Эфиры»! Валиоди отхохотался и пошел в гости в соседний подъезд к Степану Сергеичу.
С первого июля Шелагин уходил в отпуск. Игумнов приплюсовал отгулы, сказал, что завтра, тридцатого июня, на работу можно не являться. Степан Сергеич блаженствовал. Строил планы на отпуск, радовался, что увезет Колю на юг. Отпускные уже получены, куплен новый письменный стол и масса всяких мелочей. Валиоди с почтением осмотрел покупку:
— На этом столе можно разложить восемнадцать первоисточников!
Степан Сергеич мысленно примерил, но ничего не ответил. Смуглый горбоносый Валиоди переглянулся с Катей. А потом рассказал диспетчеру, зачем привезены пылесосы, и, не удержавшись, залился смехом.
— Нет, ты представляешь, как повезло Труфанову! Если б требовались моторы от танков — где бы он купил танки?
Степан Сергеич обалдело смотрел, обалдело слушал.
— А куда ж сами пылесосы? Кому они нужны без моторчиков?
— На свалку! — не унимался Валиоди. — Под бульдозер! Станет тебе Труфанов хранить вещественные доказательства!
Диспетчер подсчитал:
— Моторчик стоит семьдесят пять рублей, пылесос — шестьсот семьдесят пять, шестьсот умножить на четыреста — двести сорок тысяч рублей. И они вылетят на ветер!
— В эфир! — скисал от смеха Валиоди.
— Не вижу причин для радости! — прикрикнул на него Степан Сергеич. — Государство терпит убытки, а вы посмеиваетесь! Где ваша партийная совесть?
— А я беспартийный…
(Степан Сергеич многих нравящихся ему людей считал членами партии.)
— Давайте поплачем вместе, — продолжал Валиоди, — авось поможет.
Катя подавала ему знаки. Валиоди понял, что дальнейший разговор обещает одни неприятности. Он схватился за голову:
— Опаздываю в кино! — И убежал.
Степан Сергеич мрачно проговорил, что никуда он не поедет, завтра он начнет выводить на чистую воду расхитителей государственной собственности.
Хватит! Довольно нянчиться с презренными людишками, позорящими звание советского человека и советского офицера. Хватит! Этот Стригунков — подлец, его быстро раскусил офицерский корпус Краснознаменного Балтийского флота, осудил и выгнал. А по Виталию Игумнову давно плачет тюрьма! Тоже проходимец.
Неспроста вспомнил об отгулах, решил удалить из цеха человека, который пресек бы — и пресечет! — это безобразие.
— Тебе-то какое дело? — будто не понимала Катя. — Директор, я уверена, все согласовал с главком, неофициально, конечно. Это их игры, Степан, тебе лучше не вмешиваться, лишним будешь, уж я-то знаю…
— Откуда ты знаешь? — поразился Степан Сергеич, и Катя спохватилась, защитилась тем, что «это все знают», и прикусила язык.
Она знала точно. Она делала свою женскую карьеру. От голоса Кати, от фигуры ее, от походки исходила некая теплота, размягчавшая мужчин, и первым поплыл начальник лаборатории Петрищев, обнаруживший внезапно, что хорошо ему только в часы, когда рядом позвякивает колбами лаборантка Шелагина. Он привез ее однажды к себе домой, чтоб и там она побренчала посудой, похозяйничала, и ничуть не напуганная Катя внимательнейшим образом осмотрела холостяцкую квартиру начальника, оценила ковровую дорожку, на которую рухнул сломленный любовью Петрищев; начальник на коленях умолял Катю быть к нему милостивой до конца. Дорожка так понравилась Кате, что она решила купить такую же для прихожей, а резиновый коврик, о который вытирал ноги сын, не пропускавший ни одной лужи, вынести за дверь. Кое-какие милости она Петрищеву отпустила — из тех, что в кино показывают детям до шестнадцати лет, и отпущенное много раз вспоминалось и обдумывалось Катей, ее удивляла узкая направленность мужских желаний: почему Петрищев именно от нее добивается того, что может получить от других женщин отдела и всех лабораторий без хлопот и стояний на коленях? Какая-то обольстительная тайна скрывалась в мужских пристрастиях, Катя с грустью призналась себе, что женщина она необразованная и наука, которой она не обучена, должна постигаться с помощью мужчин, во многом отличных от ее мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94