Он так сжился с бытом и фантазиями командира 5-й батареи, что не мог представить себе, на какую приманку клюнул все же Манцев, Барбаш не отставал. Поднялись на второй этаж, безошибочно нашли комнату, где четвертовали, самую большую, напротив кабинета Барбаша, обычно в этой комнате Илья Теодорович на очередную накачку собирал помощников командиров. Три человека хозяйничали в ней— адъютант командующего эскадрой, старший офицер ОКОСа, капитан 2 ранга, и, тоже капитан 2 ранга, доверенное лицо заместителя командующего флотом по строевой части. Доверенный кратко, дельно сказал, отвечая Долгушину, что на подпись готовится чрезвычайно важный приказ по эскадре, текст приказа подвергнется — в силу его важности— корректировке, перо командующего будет вносить изменения и дополнения, и если бы командующий находился на «Кутузове», то они, конечно, не заняли бы самоуправно эту комнату, а были бы там же, на крейсере, но командующий этот вечер проводит в домашней обстановке, у командующего семейный праздник, с проектом приказа командующего необходимо ознакомить, приказ должен быть подписан сегодня же, поскольку эскадра завтра покидает базу.
Адъютант командующего грудью навалился на стол, почитывал газеты из подшивки; при появлении Долгушина он привстал и сел, обозначая тем и другим, что он, разумеется, всего лишь старший лейтенант, но, во— первых, и в этом звании он — человек одного круга с начальником политотдела, а во— вторых, особа, приближенная к командующему. (На подобные адъютантские книксены Волгин однажды отреагировал вполне дружелюбно, сказав, что разрешает ему не только сидеть, но и лежать.) Кадровик обложился какими— то разрозненными документами, папками, личными делами, руки его беспрестанно двигались, что-то искали, перебирали, пересчитывали, кадровик даже поднял край скатерти и заглянул под нее. Доверенный расположился на торце стола, раскрыл пишущую машинку, заправил ее бумагой. Воротничок кителя грязноват, волосы торчком, неряшливость чудилась во всем, вахлак вахлаком, но начал говорить — и слова полетели знающие, грамотные, уверенные, трибунные, точки и запятые расставлялись артистической интонацией, повышение и понижение тона сопровождалось жестами, взглядами. Мелодекламация!
Этих офицеров Иван Данилович знал в лицо, но общаться с ними брезговал, потому что офицеры эти были приставными людьми, всегда при ком— то, сами же ничего не значили. Об адъютанте, очень красивом черноволосом юноше, говорили, что с командующим он — «на дружеской ноге», потому что адъютант этот на флагманском мостике только тем занимался, что распечатывал командующему сигареты «Друг». Кадровика прозвали за что-то «Дыроколом», а о доверенном отзывались с полупрезрительным смешком: «Интеллигент!», признавая смешком некоторые все же заслуги по части краснобайства.
Обозрев этих офицеров, Иван Данилович молча скинул шинель, показывая этим, что устраивается надолго. Сел напротив кадровика, стал просматривать документы, касавшиеся Манцева, прислушиваясь к тому, о чем переговаривались подготовившиеся — в укор ему и Барбашу — товарищи. Кадровик как бы вразброс подавал предложения и варианты, адъютант соглашался или не соглашался, а доверенный человек находил самое нужное. Одно слово они утвердили сразу, немедленно: «самоустранился», и словом этим, многомерным и емким, решено было инкриминировать Манцеву проступки, подтверждаемые актами, освидетельствованиями, показаниями, рапортами и докладными. Суть дела заключалась в том, что 11 ноября старший лейтенант Манцев, сопровождавший демобилизованных матросов, от наведения должного уставного порядка демонстративно уклонился, нарукавную повязку не носил, в частности, и отсутствие дисциплины привело к гибели матроса Камолдина М. Г., который выбросился из вагона и скончался в белгородском госпитале 15 ноября.
Барбаш не прикоснулся ни к одной бумажке, сел за свой стол, распахнул дверь, слышал все через коридорчик, а Иван Данилович ревниво изучал документы, точности термина «самоустранение» не признать не мог. Действительно, власти не использовал, повязку не носил, предупреждений в пути следования не делал, дисциплину ослабил — это все Манцев. «Халатность» и «нарушение уставных правил внутренней службы» попахивают тюрьмой, это уже Уголовный кодекс, военный прокурор, следствие, дознание. Впрочем, командующий может распорядиться о начале дознания, следов такого распоряжения пока нет.
Отпечатанный текст вручили адъютанту, и тот на поджидавшей «Победе» повез его командующему. Иван Данилович растерянно копался в документах. Странным казалось, почему Камолдин скончался в белгородском госпитале, а не в Харькове. Как он мог попасть туда? Неужели Манцев скрыл чрезвычайное происшествие, но как он мог вообще скрыть? И чтоб Манцев не вмешался, не пресек драку? Да быть того не может! Что угодно можно приписать Манцеву, сейчас откуда— то возникли невероятные слухи о нем, но уж одно непреложно: не трус, ответственности не боится.
Долгушин спустился на первый этаж, там в коридоре висели расписания поездов и теплоходов, там и карта железнодорожных сообщений. ЧП случилось в десяти километрах от ст. Долбино, и Долгушин нашел на карте этот город, населенный пункт на территории Белгородской области, за Харьковом, а не до Харькова, а севастопольская комендатура обеспечивала доставку демобилизованных только до Харькова, об этом говорилось на совещаниях, это было известно всему штабу всем тем кто в октябре и ноябре на севастопольском перроне под музыку оркестра произносил напутственные речи Значит, после Харькова, не при Манцеве, вот почему нет ни одной подписи Манцева ни под одной бумажкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99