- Безусловно, капут.
Ромка думал и говорил:
- Мне мало.
- Ну, знаешь!.. Ты вдумайся, что такое фашизм, тогда говори - мало тебе или, может быть, хватит.
Ромка молчал. Володя говорил:
- Ну, а то, что мы будем строить коммунизм?!
- Коммунизм мы и до войны строили. Я что спросил, как по-твоему: этой войной люди полностью заплатили за то, чтоб войны никогда больше не было?
- Спи давай, бригадир, - говорили с соседней койки. - Завтра в клубе прочитаешь лекцию.
- Или еще не всё люди заплатили? - спрашивал Ромка шепотом. - Еще придется платить? А?..
И Володя, подумав, отвечал:
- Я не знаю.
От отца пришло наконец письмо. Оно было адресовано не матери, которая ему писала и разыскивала его, а Володе на завод. Отец одобрял самостоятельный путь, выбранный Володей (мать ему сообщила); он сам рано стал самостоятельным. Он выражал пожелание, чтобы на этом самостоятельном пути Володя не забывал о необходимости дальнейшей учебы. О себе писал, что работает в том же госпитале. Как здоровье, жива ли его семья, - ни слова. Он считал, что никого это не касается и сообщать незачем. Ну что ж, он и прав, пожалуй.
9
У матери родилась девочка.
Капитан перестал появляться раньше, чем это случилось. К нему приехала жена. Она ходила на квартиру к матери и жаловалась квартирной хозяйке и соседям, и плакала, и все ополчились на мать, разрушительницу семьи. Латышки не выдержали беспокойств, нашли себе где-то другое жилье. У квартирной хозяйки муж был на фронте, и она говорила - испорченные женщины пользуются войной, им хорошо, когда мужья разлучены с женами, им выгодна война, этим женщинам.
Она же и Володе все рассказала, хозяйка. Он поспешил уйти от ее рассказов, но он не мог защитить мать. Почем он знал, какими словами защищают в таких случаях? И как защищать, когда он тоже осудил ее в своем сердце - гораздо суровей осудил, чем эти простые женщины.
Мать толклась по комнате растерянная, потерянная, но силилась показать, что ничего особенного не произошло.
- Видишь, Володичка, - сказала она небрежно даже, - какие у меня новости?
- Как зовут? - спросил Володя.
Ведь делать-то нечего, осуждай, не осуждай - ничего уж не поделаешь, надо это принимать и с этим жить.
- Томочка, Тамара. Хорошенькое имя, правда?
- Хорошенькое.
Он не понимал. Можно любить нежную красивую Аленку. Нельзя любить плешивого капитана с отекшими щеками. Мысль, что мать любила плешивого капитана и родился ребенок, - эта мысль возмущала юное, здоровое, благоговейное понятие Володи о любви, о красоте любви. (То, с чем приходится иной раз сталкиваться в общежитии, - не в счет; мало ли что.) Опущенные ресницы, поцелуи, ночные мечтания - это для молодости, для прекрасной свежести тела и души. В более зрелых годах пусть будет между людьми уважение, приязнь, товарищество... пожалуйста! Но не любовь.
Понадобилось сходить в аптеку; ему было стыдно выйти из дому. Эта улица, где все друг о друге все знают! Мрачный, шел он, сверкая черными глазами.
Вернулся, - в кухне была хозяйка, она сказала как могла громче:
- Вот ты на оборону работаешь, а она о тебе думала? Она об ухажерах думала.
- Будет вам, - сказал Володя.
Мать стояла на коленях возле кровати и плакала.
- Я перед всеми виновата! - плакала она. - Перед тобой виновата, перед ней виновата.
Она о девочке своей говорила. Девочка лежала на кровати, развернутая, и вытягивала вверх крохотные кривые дрожащие ножки.
- Володичка, - в голос зарыдала мать, - ты на папу сердишься, Володичка, если бы ты знал, как я перед ним виновата!
И, схватив его руки и прижимаясь к ним мокрым лицом, рассказала, как она живет. Рано утром она относит Томочку в ясли. Это далеко, другой конец города. На работу приходит усталая, голова у нее кружится, она плохо соображает и делает ошибки. Ее уволят, уже уволили бы, не будь она кормящая мать. И что ужасно, вместо того, чтобы признать свои ошибки и просить извинения, она, когда ей делают замечания, раздражается и грубит, - правда, как это на нее не похоже? но она очень нервная стала. Грубит людям, которые жалеют ее и держат на работе, хотя давно бы надо уволить. А здесь, дома, ее ненавидят. Когда она приходит к колонке за водой, женщины расступаются и пропускают ее, и пока она набирает воду, они стоят и смотрят молча; а уходя, она слышит, что они о ней говорят. Она не смеет покрасить губы, - начинают говорить, что она еще у кого-то собралась отбить мужа. Ох, уехать бы! Вернуться в Ленинград, где никто ничего не знает! Там люди так настрадались, никто и не спросит, даже рады, наверно, будут, что вот маленький ребеночек, новая жизнь там, где столько людей умерло...
И мать вскрикивала, как в бреду:
- Я не хочу жить! Я не хочу жить!
- Пока что надо здесь на другую квартиру, - сказал Володя, со страхом чувствуя руками, как колотятся у нее на висках горячие жилки.
- Думаешь, это просто? Думаешь, я не пробовала? Никто не пускает с ребенком. Или хотят очень дорого... И все равно эта женщина и туда придет. Она ходит всех настраивает, как будто она тоже не могла бы быть одинокой, она тоже могла бы!
- А если попробовать написать отцу?
- Нет. Я не могу.
- Ничего особенного: чтобы прислал тебе вызов.
- Он не пришлет, - сказала мать с отчаяньем. - Он рад, что мы тут, что нас нет в Ленинграде.
Томочкины ножки развлекли ее в конце концов. Она стала губами ловить их и целовать и, целуя, вся еще в слезах, смеялась тихо, чтоб хозяйка не услышала и не осудила за смех. А Володя думал - как же она дальше, что с ними делать...
10
Он написал отцу, что матери плохо живется в Н., она болеет, устала, и чтобы отец прислал ей вызов и денег на дорогу. Деньги она отдаст, вернувшись в Ленинград и продав что-нибудь из мебели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12