– говорила мать, прижимая к груди палочку с бараниной.Лена слушала их и смотрела на перечницу. Даже уходя, она все оглядывалась на перечницу, но попросить боялась.Перед прощаньем хозяин давал матери денег. Лена шла с матерью в рыбные ряды, мать покупала закуску, потом заходила за водкой, дома опять собирались женщины, пили и пели, и мать, вся красная, кричала:– Я ему дам, подлецу, доказательства, он у меня узнает, как завлекать, сукин сын, дегенерал собачий!– В центр, в центр на него подавай! – советовал хор. – Им, брат, потачку давать – они еще и не то будут делать!Мать служила сборщицей утильсырья. Иногда она исчезала на два, на три дня. Однажды она вернулась с каким-то мужчиной. Они поужинали и легли спать на кровати, а Лену мать положила на стульях, сдвинутых вместе. Утром Лена проснулась, подошла к кровати и стала рассматривать гостя. Он спал с краю, свесив почти до полу толстую руку. На руке налились синие жилы. Пальцы до половины были покрыты густыми черными волосами. Лене стало противно. Она взяла щепку и ударила гадкую руку по синим жилам. Рука продолжала спать.К обеду мать встала, сбегала в лавку, и они с гостем сели за стол. Лене дали полстакана пива и кусок заливного. Из разговора она поняла, что мать собирается куда-то уезжать. Она обрадовалась. От пива она сначала стала смеяться, а потом заснула там, где сидела. На другой день мать повела ее на какую-то улицу и показала ей двухэтажный белый дом с облупившейся штукатуркой.– Сюда придешь, – сказала она. – Заходи себе прямо, без никаких. Скажешь сирота, мол, ни отца, ни матери, никого нет.Мать испекла пироги, товарки принесли посуду, был большой пир. Мать то плясала, растрепанная, в новой шелковой кофте, то садилась к столу и подпирала щеки кулаками.– Судьба моя, любовь моя, – говорила она. – И кто его осудит? Тот от своего отказывается, а этот, что ли, подбирать должен? Ежели б он, подлец, платил мне элементы какие следует, а то бараниной, сволочь, норовит отделаться, а я что за дура. У меня еще дети будут.– Будут, будут, Паша, надейся! – кричал гость, и опять она шла плясать в своей голубой кофте, которая становилась на ней дыбом, как древесная кора.Лена устала, от гвалта и топота. Она надела свою рваную вязаную шапку, единственную, которую она носила зимой и летом. Взяла баночку от мази и рукоятку от шила – свой игрушки. Потихоньку – никто не заметил – она вышла на улицу и прямо пошла к двухэтажному белому дому с облупившейся штукатуркой.– Я сирота, – сказала она двум большим стриженым девочкам, которые стояли у ворот, – у меня ни отца, ни матери, никого нет.Девочки молча, серьезно смотрели на нее сверху вниз. Подняв к ним лицо, она повторяла заученные слова. Одна девочка спросила:– А тебе сколько лет?Другая спросила у первой:– Позвать Анну Яковлевну, да?Лена заглянула в ворота. Гам была площадка и качели, зеленая травка кругом.– Я сирота, – весело повторила Лена.Пришла Анна Яковлевна, взяла Лену за руку и повела в дом.Там Лену окружили взрослые и стали спрашивать: кто ее научил прийти сюда и где она живет. Они были большие; чтобы разговаривать с нею, они посадили ее на стол, а она их все-таки перехитрила.– Меня никто не научил, – отвечала она, болтая ногами. – Я нигде не живу.Она понимала, что они хотят отправить ее домой. А ей хотелось остаться в этом доме с качелями и зеленой травкой.– Я хочу жить тут, – сказала она откровенно.Взрослые засмеялись, и мужчина в золотых очках сказал:– Надо заявить в милицию.Все-таки она ночевала в этом доме, на кухаркиной кровати. Кухарка выкупала ее в корыте и остригла ей волосы. Весь вечер и все утро большие дети качали ее на качелях. Маленьких детей в доме не было.Кухарка, купая Лену, сказала с негодованием:– Я бы такую мать мордой об стол… Что она делала с ребенком, что он обовшивел весь?Пришел милиционер. Мужчина в золотых очках отозвал Лену в сторону и по секрету сказал ей, что милиционеру надо говорить всю правду, иначе будет плохо: милиционер заберет в милицию.– Ну и пусть! – ответила Лена. – Ну и пусть, а я не боюсь милицию.И она сказала милиционеру, что она сирота и нигде не живет.– А что твоя мама делает? – спросил милиционер.– Собирает тряпки, – ответила Лена.Все стали смеяться. Так или иначе маму, собиравшую тряпки и имевшую маленькую дочь по имени Валентина, найти не удалось: она уже уехала, и Лену отдали в детский дом для маленьких детей.Там она жила год. Она была неприхотлива и снисходительно относилась к людям. Ни к кому не привязываясь и ни от кого не требуя, она прощала всем. То, что ей давали, она принимала с удовольствием, но без благодарности.Она быстро привыкла к людской заботе и не видела ничего удивительного в том, что ее кормят, одевают, учат читать, что какие-то женщины стирают ее платья и готовят ей пищу, а другие женщины хлопают перед нею в ладоши и поют: Мы своими ножкамиТоп, топ, топ,А потом ладошкамиХлоп, хлоп, хлоп… Кроме того, они пели: «Вихри враждебные веют над нами» и «Вставай, проклятьем заклейменный». К пению Лена относилась как к неизбежной повинности.Через год дом расформировали, и Лену перевели в другой детский дом, в другой город. Тут зима была длиннее и холоднее, и печки топили не углем, а дровами, а остальное было все так же.Она росла. Девочка Валя – та была раньше, давно, та была другая. Теперешнюю звали Тиной. У нее было жилье и не было дома. Были подруги и не было семьи. О ней заботились, но без нежности. Ее не обижали и не ласкали.Она аккуратно исполняла все, что от нее требовали; она не любила, чтобы ее бранили. Когда ей было лет семь, к ним назначили нового заведующего, комсомольца.– Отставить, – сказал он, прослушав песню «Мы своими ножками».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11