Надо было пройти через столовую мимо отца, а мне не хотелось, чтобы он спросил, куда я иду. Отец недавно вернулся с обхода трассы, пообедал и теперь лёг с газетой на кровать, поудобнее уложив свои ноги в шерстяных носках. Я хотел пройти на цыпочках, но он меня увидел.
— Ты куда собрался, опять к Шалому? — недовольно спросил отец, строго посмотрев на меня поверх газеты. — И чего ты повадился туда ходить? Что у вас может быть общего?
— Фома — мой друг! — смело заявил я, хотя сердце усиленно заколотилось. Я любил отца, но как-то всегда робел перед ним.
Отец пренебрежительно фыркнул и, приподнявшись на локте, насмешливо посмотрел на мачеху. Она несла груду вымытых тарелок в шкафчик. На ней было пёстренькое платье и передник, седые жидкие волосы скручены сзади в крендель.
— Связался черт с младенцем, ещё научит мальчишку пить, — бросил он.
— Никогда Фома этого не позволит, — спокойно возразила мачеха.
Отец махнул рукой. На его худом желтовато-смуглом лице отразилось плохо скрытое раздражение.
— Ты к нему не ходи, чему он тебя научит — бездельничать? — проворчал отец. — Никчёмный он человек.
— А разве... ведь повреждений на его линии последнее время не было? — заволновался я, у меня даже голос охрип.
Отец промолчал. Минут через десять, когда я надел старенькую телогрейку и клетчатую кепку, собираясь исчезнуть, мачеха вышла за мной во двор.
— Ты к Фоме? — шёпотом спросила она.
— Угу.
— На вот, отнеси ему кусок пирога с мясом. Кто ему испечёт? Ты не говори отцу, куда ходишь. Не любит он Фому. — Она сунула мне завёрнутый в газету пирог, и я зашагал по тропе вдоль гудящих телеграфных столбов.
Отойдя немного, оглянулся. И таким маленьким показался мне сегодня деревянный домишко с его хлевами и огородом, затерянным среди широких пологих холмов.
К вечеру упал заморозок, и мелкие лужицы затянуло ледком. Лёд так славно похрустывал под ногами. Я нарочно ступал по застывшим лужам. Среди сухих блеклых кустарников прошлогодней полыни пробивалась зелёная-зелёная травка. Чабаны зовут эту травку щёткой. Степные табуны коней питаются «щёткой» всю зиму: под снегом она свежая. Цвели подснежники. Озера вскрылись ещё на прошлой неделе, но у берегов, среди засохших камышей, воду снова затянуло тонким слоем льда. Идти было очень хорошо: подмёрзшая земля словно пружинила. В лицо дул южный ветер, точнее зюйд-зюйд-вест. Кажется, он уже шестой день дул. Провода гудели протяжно и как-то тревожно. «И чего они так разгуделись?» — подумал я. Несколько раз я глубоко вздохнул и пытливо оглядел холмистую степь. Буроватые пологие холмы уходили далеко за синеющий горизонт. И я чего-то ждал, сам не знаю чего. Ещё было совсем светло, но в зеленоватом небе летел месяц.
Прежде это был запущенный участок, из-за него нередко выходила из строя вся воздушная линия. Отец сделал участок самым лучшим. Он отказался от помощи ремонтников, а когда нужен был подсобник, брал меня. Я вполне освоил эту работу, и было очень обидно, что отец не доверял мне осмотр, даже когда был болен. А ведь я не хуже всякого другого линейщика разбирался в линейных работах. Мальчишкой он меня считал, младенцем...
Я бегом поднялся по стёртым ступеням маяка, но Фомы не было. Ящик с инструментами и монтёрские «когти» валялись у порога, я чуть не споткнулся о них. На маяке, как всегда, гулял сквознячок. Фома держал маяк в чистоте, каждый день мыл пол, по-мужски, как моряк, — выльет на пол несколько вёдер солоноватой воды из негодного для питья колодца и шваброй разгонит её.
Я вытащил из кармана пирог и положил его в кухонный столик. Зазвонил телефон, я взял трубку. Это был дежурный линейного узла Сеня Сенчик. Он сразу узнал мой голос.
Надо было срочно исправлять повреждение. Я сказал, что Фома во дворе и уже собрался идти на линию. Сенчик обрадовался.
— Фома стал хорошо работать, взялся за ум, — сказал Сенчик. — На его участке за последнее время почти нет повреждений. А какие есть, то из-за погоды — проклятые боковые ветры!
Я густо покраснел.
— Значит, хорошо теперь? — переспросил я.
Сенчик повторил, что очень хорошо, и повесил трубку.
Я поднял ящик с инструментами, перевесил через плечо «когти» и, насвистывая, пошёл искать повреждение. Пока я исправлю, Фома тем временем подойдёт.
Повреждение линии было, очевидно, за Чёрной балкой. Участок этот проходит по руслу иссякшей реки, весной заливается водой, и линия на протяжении четырёх километров оказывается затопленной. Передвижение по трассе в это время года возможно только на «плавсредствах», как говорят линейщики, то есть на шлюпке, или, по-местному, бударке.
Маленькая замшелая шлюпка лежала на склоне холма, куда мы с Фомой вытащили её дней десять назад. Я сволок её вниз, бросил на дно ящик с инструментами и, загребая одним веслом то справа, то слева, поплыл вдоль затопленных столбов. Вода была холодная. Сухие камыши с треском ломались, когда в них врезалась шлюпка. Над водой провода гудели ещё громче и беспокойнее. На километр пути приходилось по шестнадцати столбов. Направляя лодчонку, я внимательно следил за регулировкой проводов. Приближаясь к опоре, переставал грести и тщательно осматривал арматуру, как это делал мой отец.
Отцу дали новый прибор, который назывался «искатель повреждений», только надо было научиться разбирать схему. Я научился этому ещё раньше отца, но не показывал виду. Приборов получили мало, поэтому дали их пока лучшим линейщикам. Сенчик говорил, что скоро получат и на остальных. У Фомы прибора не было, приходилось производить проверку с контрольного столба.
Раза два я обнаружил небольшое увеличение стрелы провеса проводов и влезал на столб, чтоб осмотреть вязки и состояние провода под вязкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72