Когда взрослые разговаривают с нами, они часто забывают, что мы тоже не маленькие, и осуждают наши поступки, не разобравшись в них. И все потому, что люди не могут до конца открыться друг другу, они больше намекают, чем говорят. А мне это не нравилось.
Тут я услышала чьи-то шаги по лестнице и быстро отошла к окну. Дверь открылась, кто-то вошел и молча остановился. Кто это был: папа, Даля, Юстик или, может быть, сам Бачулис? Я не оглядывалась, смотрела на площадь, на мирно гуляющих людей, на памятник. Какой-то мальчишка подкатил к нему на велосипеде и, не слезая, держась рукой за камень, стал рассматривать.
"Вероятно, Эмилька часто вот так стояла у окна и смотрела, - подумала я. - И видела, как убивали здесь людей другие люди. Нет, не люди, а фашисты, они это делали среди белого дня, видя лица тех, кого убивали, и не боялись этого".
А ведь Эмильку могли и заметить, когда она стояла вот так у окна, как заметил меня сейчас мальчишка-велосипедист. Он помахал мне рукой, перепутал с Юстиком, потом подкатил поближе, увидел, что ошибся, и уехал.
Наконец тот, кто пришел за мной, приблизился. Я поняла, что это Юстик, обрадовалась ему и оглянулась. Он виновато улыбнулся и принялся аккуратно складывать платье Эмильки.
- Подожди, - сказала я, взяла у него платье и достала из карманчика записку.
А он снова сложил платье и спрятал. Больше нам делать здесь было нечего, пора было идти обедать, чтобы вовремя успеть на поезд. Я последний раз огляделась и увидела на столе осколок зеркала, догадалась, что это тот самый осколок, который принадлежал Эмильке. Взяла его и со страхом поднесла к лицу, словно боялась, что увижу в нем не себя, но в зеркале была я. Только лохматая, непричесанная. Я кое-как прибила волосы рукой, подняла зеркальце чуть повыше и увидела Юстика.
- Идем, - сказала я.
Мы вошли в комнату в тот момент, когда папа что-то говорил о Хельмуте. При виде нас он замолчал. Мы сели за стол на свои прежние места, как вчера, и между мной и папой пролегло бесконечно белое поле стола.
Потом мы ели суп, самый настоящий суп, потом тушеное мясо, хотя все молчали и над нами висела грозовая туча, которая вот-вот должна была сверкнуть молнией. Все-таки эта история с платьем не прошла бесследно. Бачулис, например, не притронулся ко второму, и мне стало стыдно за свою пустую тарелку.
- А помнишь, - вдруг сказал Бачулис, обращаясь к папе, конечно, в продолжение их разговора, - Хельмут тогда крикнул: "Вы еще у меня попляшете!"
- Ну и что? - ответил папа. - Я тебе повторяю... Хельмут застал Эмильку здесь днем... А пришли они за нами поздно вечером. Если бы это был он, нас бы арестовали гораздо раньше.
Даля, не желая принимать участие в разговоре, демонстративно вышла из комнаты. Она сказала, что эти разговоры причиняют ей настоящую физическую боль.
- Нас арестовали около десяти, - упрямился Бачулис. Он не бубнил, как всегда, а говорил быстро, резко. - А Хельмут был после восьми. Потому что Эмилька прослушала бой часов, а потом сказала, что когда она будет жить вместе с отцом, то они обязательно купят такие же часы. Я помню точно, часы пробили восемь раз. Пока он добежал до комендатуры, пока разыскал Грёлиха...
- И все же Хельмут приходил в пять, - сказал папа.
- Ты ошибаешься, ошибаешься. - Бачулис непривычно, заметно волновался. - Ты тогда был возбужден, не ночевал дома после нападения на немца, мог и забыть.
Даля вернулась в комнату и села около письменного стола. Она иногда украдкой поглядывала на часы: с нетерпением ждала нашего отъезда. "А если мы действительно жестоки? - подумала я. - Если она вправду не может вспоминать?"
Значит, забыть все, что было. Чердак со скрипучей лестницей, осколок зеркальца, перед которым причесывалась Эмилька, ее платье, аккуратно лежащее в чемодане Эмилькиного отца, затравленного собаками, священника... Дедушку, стоявшего вот около этой стены. Комнаты этого дома, и старый диван, и стол...
Я подняла голову и встретилась глазами с папой, и длинное, бесконечное белое поле, разделяющее нас, почему-то чуть-чуть сократилось.
Папа улыбнулся мне, и мы "пошли" навстречу друг другу. Он поднял руку ко рту, чтобы скрыть свою ухмылку, и я поняла, что папа благодарит меня. За что? Нетрудно догадаться.
Как же можно тогда прошлое выбросить из головы, когда оно связано с настоящим? Нельзя забыть, что на городской площади стоит памятник, и нельзя вспоминать Юстика, не вспоминая Эмильки.
- Именно в тот день впервые я перестал трястись от страха, - сказал папа. - У меня появился пистолет, и я почувствовал себя человеком, которого не так-то просто одолеть. Помнишь, я сказал тебе: "Я ухожу. Совсем". Разве я тогда трусил? Это было сказано в этой же комнате.
- Куда же ты?.. На ночь? - спросил Бачулис.
Его слова показались мне странными, я не поняла, что это те слова, из прошлого, но, когда папа тихо и печально ответил ему: "До ночи я выйду из города", - я обо всем догадалась.
- Сочинители, - попыталась вмешаться Даля. - Разве вы помните те слова, которые вы говорили почти тридцать лет назад?
Но они ее уже не слышали.
- Втроем не уйти, - ответил папа. Он встал из-за стола, подошел к книжному шкафу. - Пистолет я спрятал вот сюда. - Папа открыл шкаф и просунул руку за первый ряд книг, точно надеялся, что пистолет, который он спрятал тогда, до сих пор лежит на полке. - И мы пошли к Эмильке... Ты боялся идти к ней один и уговорил меня...
Бачулис внимательно следил, как папа передвигался по комнате, как подошел к двери, словно собирался идти к Эмильке на чердак. Папа говорил тихо, и поэтому все слушали его с большим напряжением, боялись что-нибудь пропустить из его рассказа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25