«Я ещё жив!» — чтобы помучилась как следует!
«Хорошо было в гражданскую войну, — думал он, представляя себя на тачанке с пулемётом. — Тогда разговор был коротким: «Именем революции!» — и к стенке! Штифт бы конями правил, а я из пулемёта строчил. Мы бы показали всем, где раки зимуют».
И тут же Кусков подумал: «А если бы на тачанке был не я, а Сява? И опять бы я ничего не мог сделать! Слабак — он всегда слабак, и никакой пулемёт тут не помощник».
От этой мысли Лёшке стало так горько, что он сел прямо в грязь и заплакал. Злые слёзы текли по его щекам и жгли разбитые губы.
— Я хочу умереть! — прошептал он. — Я хочу умереть!
Штаны у него промокли и прилипли к разгорячённому телу. Ему хотелось лечь вниз лицом и не двигаться, не шевелиться, не сопротивляться воде, которая обязательно его покроет.
— Ты чего расселся! — К нему, пыхтя как паровоз, ломился через чахлое редколесье и кочки отец. — Ты что расселся! Каждая минута на счету, а ты расселся. Послали меня за тобою! Ишь барин какой!
— Уйди! — сказал Лёшка. — Уйди от меня.
Кусков-старший отшатнулся и через минуту зашептал, наклоняясь прямо к Лёшкиному лицу:
— Ты что, не понял? Ты что, не понял, какие это будут деньги! Тут по самому приблизительному счёту по десять кусков на брата за день! Ты понял, за день!
— Каких таких кусков? — спросил Лёшка.
— Десять тысяч! Ты хоть видел вообще-то такие деньги?
— За что?
— За барахло! Профессор, твой художник, — гений! Он за пустышку не берётся. Ты понял, десять тысяч! Десять! — Отец дышал Лёшке прямо в лицо. — Хочешь — в любых купюрах! Целый чемодан денег!
«Десять тысяч. — Как ни был расстроен Кусков, но эта сумма его потрясла. — Десять тысяч за один день!»
— Это правда?
— Заяц трепаться не любит! Раз художник сказал — точно! По его подсчётам, мы за один раз по десять тысяч имеем, а тут можно и две ходки сделать! Вставай! Вставай!
«А как же экспедиция?» — подумал Лёшка. Но цифра «десять тысяч» плясала перед его глазами, как на неоновой рекламе.
— Расселся тут, — укорял его отец. — Я уж волноваться начал.
— Что ж ты не волновался, когда меня били? — не утерпел мальчишка.
— Тебя не били! — засмеялся отец. — Тебя поучили немножко. Разве так бьют! Вот меня в детстве били так били! Сознание несколько раз терял. А тебе так, объяснили маленечко, чтобы не выпендривался. Чтобы старших уважал… Тем более они тебе добра желают!
Они нагнали всю группу. Пристроились в хвост.
— Ты не злись, — шептал отец примирительно. — Сам благодарить ещё будешь, как вырастешь, тут себя на всю жизнь обеспечить можно. Ты что, я стал бы из-за копеек рисковать?
Он схватил Лёшку за плечи и зашептал ему в самое ухо:
— А художник твой, разве он из-за копеек с этими урками связался бы? Ни за что! Он — человек международного класса, а это уголовники отпетые! И мне-то с ними страшновато, а ты ещё ерепенишься!
Часа через два они вышли к крепости.
— Ого! — сказал Сява, даже на него она произвела впечатление. — Лихо!
Они сорвали ворота и вошли внутрь.
— Начинайте с крайней избы. Шмонать культурно, чтобы всё ценное взять, — командовал Сява. — Ты как? — спросил он Вадима. — Показывать будешь, что брать?
— Достаньте всё! Потом отберём ценное, — сказал художник, снимая сапоги и крепкими белыми руками выжимая портянку.
Пришедшие рванулись по избам. Вадим и Лёшка остались одни.
Душный полдень стоял над болотом. Солнце жарило вовсю. Хмелела голова от дурмана, болиголова и других неведомых Лёшке трав, сухим деревом пахла мостовая, плесенью и гнилью тянуло из проломов в стене.
Вадим достал сигарету, закурил.
— А помнишь, — сказал он вдруг, — какие были светлячки?!
Кусков вздрогнул от неожиданности.
«Зачем он мне это сказал?» Он посмотрел на художника. Но в памяти уже явилась та ночь, когда они стояли на крыльце и следили за голубыми каплями света, что искрились на глянцевых прохладных листьях яблонь, в небе, медленно плыли между деревьями.
«Зачем он это вспомнил?» Вадим растянулся на тёплых досках мостовой и курил, глядя в небо. Кусков совсем растерялся.
«Может, и действительно, — подумал он, — Вадим взял меня сюда, чтобы убрать свидетеля, но ведь потом он стал другим! Сначала он боялся, что я подсмотрел про плёнку, но ведь потом была и беседа в доме деда Клавдия, и переселение, и эти светлячки».
Лёшка вспомнил, как Вадим комкал и рвал этюды и как радовался там, в избушке, когда нашёл приём… И вчера он сказал: «Можешь смеяться: это моя первая выставка, никогда не думал, что буду так волноваться!»
«Зачем он это сказал?» — ломал голову Лёшка, но Вадим курил, смотрел в небо и молчал.
— Ну-ка покажись! — сказал он, приподымаясь и поворачиваясь к Лёшке. — Красив! Ну да ничего, — сказал он, стиснув зубы, — это ещё только конец первого раунда! Отольются им и твои синяки, и ракетница… Ты думаешь, родился тот человек, который мне приказывать может?
Кусков молчал.
— А Сява — ишак! — зло засмеялся Вадим. — Он даже не представляет, насколько он ишак!
Он встал, потянулся, разминая затёкшую от ходьбы по болотному матрацу спину.
— Они вынесут то, что я укажу. Реставрировать буду я! И что кесарю, а что слесарю — решать буду я. Сява у меня будет на коленях ползать… Я его бить буду не кулаком, но так, что он даже плакать будет бояться!
— Ну и бейте на здоровье! — пробурчал Лёшка. — Я-то тут при чём. Думали — я всё разболтаю… А я ничего не видел! Зря старались! Не видел!
Он хотел сказать ещё про то, что зря его обманывали, зря Вадим пытался поссорить его с Петькой, да и вообще, даже если бы он всё знал, то не разболтал бы, не из таких!
«Я вас всех презираю!» — хотел сказать он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50