Но через год красота стала слишком привычной, наступило пресыщение, и рутина превратилась в непосильную ношу.
Без памяти он был четверть часа. Интересно, разговаривал ли он в это время, говорил ли что-нибудь о Лили — можно было что-то заподозрить. Но пусть даже и говорил, надо же готовить Ханну к удару.
А для нее это действительно будет удар. Он представил себе картину зрелище не из приятных.
Майлс сбросил ее руку.
— Все в порядке, — сказал он, а затем не смог удержаться и добавил:
— ..будет, если ты прекратишь устраивать здесь эти еженедельные домашние спектакли и я смогу наконец спокойно отдохнуть.
— Я? — неуверенно спросила Ханна. — При чем тут я?
— При том. Все из-за твоего идиотского желания играть радушную хозяйку и всеобщую подругу.
— Но ведь это ТВОИ друзья, — возразила она.
— Пора бы знать, что больше они мне уже не друзья. По-моему, я тысячью различных способов давал понять, как их всех ненавижу. Всех вместе и каждого в отдельности. Никакие они не друзья. Так почему я должен раз в неделю кормить их и развлекать, когда могу просто отдыхать?
— Не понимаю, — ответила Ханна. Казалось, она вот-вот расплачется.
— Конечно, я знаю, ты купил здесь дом, чтобы тебе не мешали, но ведь это ты...
Паутина вновь начала его обволакивать, и он решил поставить точку:
— Ладно. Все в порядке.
Весь этот разговор, однако, значения уже не имел. После того как его не будет, она сможет устраивать здесь спектакли хоть каждый день, если захочет. Может даже спалить этот проклятый дом, если понравится.
Его это не касается. Он достаточно поиграл роль радушного хозяина с субботы до понедельника и играл бы ее до конца: ведь Ханна, как подметила Лили, не успокоится до тех пор, пока все деревья Центрального парка не побывают у них в гостях. Скоро он уезжает — так к чему выяснять отношения?
Майлс пошел к стойке, минуя неразлучных Боба и Лиз Грегори: шесть раз в неделю каждое утро они играли вместе на радио — и все им мало!
Мимо Бена Тэйера — тот объяснял Джейку Холлу какие-то темные места в последнем акте своей новой пьесы. Мимо Эйбла, который беседовал с доктором Маасом о психосоматических факторах. Доктор держал высокий стакан в одной руке, а бутерброд в другой.
— Интересно, — повторял он. — Очень интересно.
Майлс налил на два пальца бурбона и попытался уйти в себя, но, попробовав виски, с отвращением посмотрел в стакан. Жидкость была теплой и противной. Очевидно, кто-то из прислуги нашел ключ, вошел и, отпив полбутылки, остальное долил из-под крана. Чертовы идиоты. Хочешь выпить, так глотни и забудь, но портить напиток...
Эйбл ткнул его под ребро.
— Я говорю доктору, что, как только у него выдается свободный вечерок, он должен прийти на “Засаду”. Раз он не видел в “Засаде"
Майлса Оуэна — он не видел ничего. Так, Майлс?
Майлс взял другую бутылку, желая убедиться, что она закупорена.
Затем посмотрел на Эйбла и осторожно поставил бутылку на место.
— По правде говоря, — ответил Майлс, — не знаю. Я хочу с тобой поговорить, Эйбл, и, может быть, сей час самое время.
— О чем? — бодро спросил Эйбл, но в глазах ею мелькнуло беспокойство — он что-то почувствовал.
— Дело сугубо личное, Эйбл, — продолжал Майлс и, кивнув доктору Маасу, который смотрел на них с интересом, добавил:
— Поэтому, надеюсь, доктор Маас нас простит.
— Разумеется, разумеется, — быстро отреагировал доктор и, продемонстрировав Майлсу свой стакан, прибавил:
— А насчет выпивки, мистер Оуэн, вы правы. Выпивка отличная.
Пробравшись сквозь толпу через комнату, Майлс вошел в библиотеку, Эйбл — за ним. Когда дверь библиотеки закрылась и зажегся свет, почувствовалась сырость, прохлада — Майлс поежился. В камине лежали тонкие щепки, и он не гасил спичку до тех пор, пока огонь не разгорелся и дерево не затрещало. Потом зажег сигарету, глубоко затянулся и с удивлением вынул ее изо рта: она была безвкусной. В недоумении он провел языком по губам — и снова вкуса никакого. Потом затянулся еще раз и бросил сигарету в огонь. “Спиртное, — подумал он, — а теперь еще это. Может, доктор Маас и разбирается в фрейдистских комплексах, но в понедельник утром нужно пойти к нормальному доктору и с ним посоветоваться. Хорошенькое дело — перестал чувствовать! Беда, может, и невелика, но все равно”.
Эйбл стоял у окна.
— Посмотри, какой туман, а? Помню, были мы с “Фатом” в Лондоне, захотели посмотреть город, но так ничего и не увидели. Сквозь пелену приходилось буквально продираться.
Густой туман неторопливыми волнами накатывался на улицу; отовсюду тянулись влажные нити, и там, где они касались окна, капельки воды тоненькой струйкой стекали по стеклу.
— Пару раз в году здесь такое бывает, — с раздражением выдавил из себя Майлс. — Но я привел тебя сюда не для того, чтобы говорить о погоде.
Эйбл отвернулся от окна и с неохотой уселся в кресло.
— Догадываюсь, что нет. Хорошо, Майлс, так что тебя волнует?
— “Засада”, — ответил Майлс. — “Засада” — вот что.
Эйбл устало кивнул.
— Несомненно. Несомненно. И что именно? Твоя фамилия в афише? Она набрана огромными буквами. Реклама? Только назови время — и пойдет по любой программе. Помнишь, что я обещал тебе после премьеры, Майлс?
Только скажи — я все сделаю.
Майлс вдруг обнаружил, что эта сцена ему нравится, а вообще он их ужасно боялся.
— Интересно, — ответил он. — Но ведь ты еще ни слова не сказал о деньгах, не так ли? Во всем твоем замечательном монологе ни единого слова, я же не мог прослушать, правда?
Эйбл откинулся на спинку кресла и вздохнул как человек глубоко оскорбленный.
— Я знал, что к этому придет. Хотя я и плачу тебе в два раза больше, чем любой другой звезде, я знал, что этим кончится.
1 2 3 4 5 6