Но Джордж, находясь между двух огней, только стоял и беспомощно качал головой.
Этот случай, однако, породил нечто новое в манере Уайта разговаривать: теперь в каждой его фразе, в каждом сказанном слове угадывалась плохо скрытая зловещая цель.
— Если бы она умела играть в шахматы, — говорил он, — она относилась бы к ним с уважением и вам нечего было бы опасаться.
— Так уж получилось, — отвечал, защищаясь, Джордж, — что у Луизы очень много дел и на шахматы у нее просто нет времени.
Уайт оборачивался в сторону Луизы, некоторое время смотрел на нее, затем говорил, мрачно улыбаясь:
— Она вяжет. И, по-моему, она занята только этим. И вы считаете, что у нее много дел?
— А почему бы и нет?
— Нет, — сказал Уайт, — никоим образом. Послушайте, Пенелопа провела годы за ткачеством, чтобы только не подпускать назойливых поклонников, пока не возвратился Одиссей. Луиза проводит годы за вязанием, чтобы не подпускать жизнь, пока не придет смерть. Ведь то, что она делает, совершенно не приносит ей радости, это же сразу видно.
Зато каждая петелька, соскользнувшая с этих спиц, на мгновение приближает ее к смерти, и, сама того не ведая, она этому радуется.
— Неужели все свои умозаключения вы строите на одном-единственном факте: что она не участвует в игре в шахматы? — воскликнул Джордж, отказываясь поверить услышанному.
— Не только, — ответил Уайт, — она и в жизни не участвует.
— Но что же вы понимаете под этим словом: “жизнь”?
— Многое, — сказал Уайт. — Жажду знаний, стремление к творчеству, способность к сильным чувствам. Да, многое.
— В самом деле, многое, — усмехнулся Джордж. — Все это громкие слова, не более того.
И вновь язвительная гримаса пробежала по лицу Уайта.
— Очень громкие, — заметил он, — боюсь, слишком громкие, для Луизы.
И он тронул фигуру, заставив тем самым Джорджа переключить свое внимание на шахматы.
* * *
Судя по всему, Уайт понял, что нащупал слабое место Джорджа, и, исследуя его вновь и вновь, он извлекал из этого занятия чисто садистское удовольствие. Свои гамбиты он разыгрывал в беседах в том же стиле, что и на доске: жестко, точно, продвигаясь вперед к неизбежному выводу, поражая столь характерной для всей его личности хвастливой дерзостью. Временами Джордж особенно мучительно ощущал свою беспомощность, и тогда ему хотелось умолять Уайта раз и навсегда оставить Луизу в покое. Но он так и не смог на это решиться: что-то в глубине его сознания предупреждало Джорджа, что странное пристрастие Уайта к подобным рассуждениям — такая же неотъемлемая часть его натуры, как и его удивительные шахматные способности, и, если Джордж хочет, чтобы все продолжалось, ему придется согласиться на условия Уайта.
А Джордж страстно желал продолжения, он уже не мыслил себе другой жизни, он отчаянно нуждался в Уайте. И особенно это чувствовалось в такие вечера, как в тот ужасный вечер, когда он, вернувшись домой, объявил Луизе, что не будет некоторое время ходить на работу. Нет-нет, его не уволили, просто ему предложили что-то вроде отпуска, чтобы он отдохнул и поправил свое здоровье. Хотя, поспешно добавил он, увидев, что лицо Луизы вытянулось и побледнело, он никогда в жизни не чувствовал себя лучше.
И во время сцены, последовавшей за этим сообщением, когда Луиза, стоя перед ним, яростно выкрикивала ему в лицо все, что она о нем думала, Джордж, страдающий и потрясенный, вдруг осознал, как горькая истина сказанного Уайтом мощным потоком разливается в его мозгу. И только позже, когда выдохшаяся Луиза вновь поместилась в своем кресле, устремив в стену пустые глаза и положив для утешения на колени вязанье, а он сел за стол и расставил шахматы, он почувствовал наконец, как отступает мутная волна горько-соленой боли, захлестнувшая его мозг.
— А ведь есть же выход, — мягко заметил Уайт, обратив взгляд в сторону Луизы, — удивительно простой выход, если как следует подумать.
Джордж почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Не хочу об этом слышать, — хриплым голосом ответил он.
Но Уайт упорно продолжал:
— Приходилось ли вам замечать, Джордж, — говорил он, — что вот эта никчемная банальная картинка на стене в безобразной раме в стиле барокко, которой так восхищается Луиза, очень напоминает трогательную маленькую флейту в тот момент, когда она изо всех сил пытается переиграть весь оркестр?
Джордж кивнул на доску.
— Первый ход ваш, — сказал он.
— А! — отмахнулся Уайт. — Партия подождет. Сейчас я расположен поразмышлять о том, чем эта комната и весь этот прекрасный дом могли быть, если бы целиком принадлежали вам, Джордж. Вам одному.
— Лучше займемся шахматами, прошу вас, — умолял Джордж.
— И еще, Джордж, — неторопливо продолжал Уайт, слегка наклоняясь вперед, и вновь из глубины его глаз на Джорджа глянул его странный отчетливый образ, — вспомните о самом главном. Ведь если бы вы жили один в этой комнате, в этом доме, никто не смог бы требовать от вас прекратить игру. Вы играли бы с утра до вечера, по ночам и снова утром — когда только вам захочется! И это не все, Джордж. Можно было бы выбросить в окно эту картину и повесить вместо нее что-нибудь приличное: несколько хороших эстампов, например, — ничего экстравагантного, упаси Бог! — просто несколько стоящих вещей, которые радуют глаз каждый раз, когда входишь в комнату и видишь их.
А пластинки! Насколько я знаю, пластинки сейчас просто чудесные, Джордж! Представьте, вся комната полна музыки: оперы, симфонии, концерты, квартеты — выбирай и слушай сколько душе угодно!
Все ближе и ближе видел Джордж свой образ в этих глазах, от торжествующего потока слов и от их ужасного истинного значения кружилась голова.
1 2 3 4 5 6 7