С каждого пейзажа она имела по меньшей мере сто франков, а мысль о пятистах или даже тысяче процентов с каждой картины вполне может растрогать сердце любого торговца произведениями искусства.
И вот на сцене появляется Фатима.
Конечно, на самом деле ее звали по-другому. Фатимой окрестил ее какой-то шутник из кафе «Гиацинт», когда она впервые появилась там, слоняясь без дела в перерывах между занятиями натурных классов, где она позировала для студентов. Это была маленькая смуглая алжирка с некрасивым грубым лицом, на котором сияли, однако, два чудесных темных бархатистых глаза. Волосы она не расчесывала, и они комьями спускались до самого пояса, издали напоминая груду блестящего черного угля. В кафе «Гиацинт» она приобрела особую известность благодаря своему жуткому нраву: пропустив несколько стаканов, она начинала отвратительно ругаться, чем вызывала к себе большой интерес со стороны посетителей кафе.
— А ведь ей нет еще и восемнадцати, — высказался однажды буфетчик, слушая с благоговейным ужасом, как она честит злополучного художника, осмелившегося сесть без приглашения за ее столик, — что ж это будет, когда она вырастет?
Однако и Фатима не была чужда сентиментальности. Она, например, не стыдясь, ревела в голос, когда в кино показывали грустные сцены, особенно если разлучали влюбленных или жестоко обращались с детьми. А еще у нее было обыкновение свозить к себе в комнату на рю де Соль бездомных котят со всего Парижа, при этом консьержка, особа, чуждая всякого милосердия, поднимала по этому поводу страшный вой.
Так что интерес, который вдруг проявила Фатима к О'Тулу, когда он ввалился в кафе с улицы в тот дождливый день, промокший насквозь, хотя и был неожиданным для завсегдатаев кафе «Гиацинт», но не настолько, чтобы озадачить и заинтриговать их. О'Тул остановился в дверях, дожидаясь, пока стечет вода, и чихая так, что, казалось, голова вот-вот оторвется. Без сомнения, в этот момент он выглядел куда более несчастным и бездомным, чем любой самый бездомный котенок из тех, что так сильно не любила консьержка Фатимы.
Натурщица сидела в одиночестве за своим обычным столиком, угрюмо потягивая второй уже за день перно. Взгляд ее упал на вымокшего О'Тула, она осмотрела его с ног до головы, и в глазах ее мелькнула искорка интереса. Она поманила его пальцем.
— Эй, ты. Иди сюда.
Прежде никогда не случалось, чтобы она приглашала кого-нибудь к себе за столик, и О'Тул обернулся, чтобы посмотреть, к кому же относится приглашение. Никого не увидев, он ткнул пальцем в грудь:
— Я?
— Ты, ты, дурачок. Подходи и садись. Он повиновался. А Фатима не только заказала ему бутылку вина, но и велела буфетчику принести полотенце, чтобы просушить ему волосы. За другими столиками все застыли от изумления, глядя, как от ее энергичного ухода болтается взад и вперед голова О'Тула.
— Ты что, совсем больной? — сказала она О'Тулу. — У тебя не хватает мозгов, чтобы догадаться надеть шляпу в дождь? Раз уж тебе приспичило шляться в такую паршивую погоду, так хоть следи, чтобы не загнуться до смерти.
— Шляпу? — неуверенно переспросил О'Тул.
— Вот дурак! Это такая штука, которую надевают на голову, чтобы не промокнуть под дождем.
— А, — отозвался О'Тул. Потом виновато добавил:
— У меня ее нет.
И тут все, кто наблюдал эту сцену, замерли в остолбенении: Фатима нежно погладила О'Тула по щеке.
— Ничего, малыш, — сказала она, — на прошлой неделе у меня в комнате кто-то забыл свою шляпу. Когда вылезем отсюда, пойдем ко мне, и я отдам ее тебе.
Вот так неожиданно все это произошло. И вскоре всем, вплоть до самых закоренелых циников, стало ясно, что Фатима отчаянно влюбилась, и не в кого-нибудь, а вот в этого одинокого, бездомного котенка. Она теперь регулярно мылась, тщательно расчесывала свою роскошную гриву, и в кафе она теперь появлялась в свежевыстиранных платьях. А главное, с ее шеи и плеч исчезли те самые маленькие красные пятнышки и следы укусов, которыми ее одаряли случайные ночные посетители, — и это было самой верной приметой происшедшей в ней перемены.
С О'Тулом Фатима нянчилась, как самая преданная мать. Она поселила его у себя вместе с мольбертом и прочим жалким имуществом, следила, чтобы он как следует ел, присматривала за его одеждой и пригрозила, что перережет горло буфетчику, если еще раз увидит, что он поит ее ненаглядного О'Тула этой отравой вместо нормального человеческого вина. А еще она пообещала выпустить кишки каждому, кто осмелится открыть рот по поводу ее протеже.
Никто на Монмартре не сказал ни слова. Собственно говоря, все, за исключением одного человека, находили ситуацию весьма трогательной.
Исключение же составляла сама мадам Лагрю.
И дело было не только в том, что картины, изображающие обнаженных людей, оскорбляли чувство приличия мадам, хотя она не раз громко высказывалась по поводу Лувра — по ее мнению, следовало бы сжечь раз и навсегда эту грязь, выставленную напоказ. Но уж от чего ее просто трясло и выворачивало, так это от вида этих падших натурщиц, которым — какой ужас! позволялось ходить по одной улице с ней. И вот вам, пожалуйста: одна из этих опустившихся продажных тварей как-то ухитрилась завладеть ее драгоценным сокровищем, которое она выпестовала своими руками, — ее О'Тулом!
Мадам учуяла порчу в тот самый день, когда О'Тул предстал перед ней, можно сказать, франтом. Костюм, правда, был прежний, поношенный, но он был аккуратно вычищен и все дыры на нем были зашиты. Прежними были и стоптанные рваные ботинки, но, вместо обрывков бечевки с узелками на концах, в них были вдеты настоящие шнурки.
1 2 3 4 5 6