Сидел и сам молчал. Молча, не шевелясь, словно в почётном карауле стояли понятые, и бляхи их блестели на солнце, как боевые медали. Носик, заметив, что солнце светит прямо в лицо Богушевичу, стал так, чтобы его заслонить.
— Как преступницы потом признались на дознании, — снова заговорил становой, когда Богушевич опять взялся за карандаш, — они сидели втроём на верхней ступеньке крыльца, Параска — посередине…
Описав двор и начертив схему, Богушевич позвал старуху. Та вынесла ещё одну скамейку, перекрестилась и села, не отводя глаз от руки Богушевича, записывавшего её ответы. Ей за семьдесят, убитая Параска приходилась ей младшей невесткой. Про перстень сказала так:
— Ой, был, был перстенёк. Мой он был. Мне пани Софья подарила, когда я служила у неё горничной. Давно это было. Лет пятьдесят назад, а то и больше. Дюже дорогой перстень.
— А сколько он мог стоить? — спросил Богушевич.
— Не знаю, а дорогой, — закивала головой старуха, и на её лице, сморщенном, жёлтом, словно у мумии, задрожал острый подбородок. — Дюже дорогой. Уж больно красивый был. Пани Софья сняла его со своей руки и мне надела. А ей этот перстень кучер подарил.
— Кучер? Это фамилия пана?
— Нет, тот кучер, что пани возил. Он купил его пани в подарок у татарина-крымчака. Сами увидите, какой красивый и дорогой тот перстень. За него пять коров и то мало.
Носик хмыкнул — он тоже знал настоящую цену перстня, а Богушевич только вздохнул, но не сказал, сколько он стоит на самом деле.
— Где вы были, бабушка, когда случилось несчастье с невесткой? — спросил Богушевич.
— А в хате, лук вязала.
— И ничего не слышали?
— Шум слышала. Женщины о чем-то говорили. А потом зашла Наста и сказала, что на Параску немочь напала, лежит и не дышит.
Старуха рассказывала спокойно, даже безучастно, словно о чем-то обычном. Ни голос не дрогнул, ни на слове не споткнулась, глаза были сухие, как у птицы. То ли выплакалась и истомилась за эти дни, то ли просто была неспособна вместить в своей дряхлой душе новое горе и боль — слишком много выпало их ей на долю за долгий век.
— Бабуля, — не отставал от неё становой, — неужто не слышали вы, как душили вашу Параску? Неужто она не крикнула?
— А как же, слышала, как крикнула, так я ж думала, что просто шумят, ругаются.
— Женщины такой народ — не говорят, а кричат, — подал голос один из понятых.
Все, что интересовало Богушевича, он расспросил, записал, дал подписать схему и описание двора становому и понятым.
— Ну, в тюрьму, — сложив в портфель бумаги, сказал Богушевич и пошёл со двора.
Это был обычный трудовой день судебного следователя Франтишека Богушевича; за годы службы таких дней были тысячи.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В это же время помощник следователя Алексей Потапенко шёл в дом купца Иваненко; шёл в препоганом настроении. Очень уж не хотелось ему заниматься расследованием кражи в лавке этого купца — делом, которое ему поручили и приказали как можно скорей кончить. Не хотелось встречаться с купцом, а ещё больше — с его дочкой Гапочкой. Ещё совсем недавно он приударял за Гапочкой и был уверен, что с ней и свадьбу сыграет — Гапочка ему нравилась. Но пани Глинская-Потапенко решила по-своему, нашла сыну Леокадию, Леку, как та себя называла. И теперь было неудобно попадаться на глаза Гапочке, да и самому купцу, её папаше. К тому же он жалел, что сорвалась поездка на лоно природы, где можно было бы повеселиться, отдохнуть, стряхнуть с себя осточертевшие служебные заботы. А теперь, раз он никуда из Конотопа не поедет, придётся посвятить субботу и воскресенье своей невесте, Леке. Её, эту Леку Гарбузенко, мать выбрала в невесты сыну по такой причине: она — их дальняя родственница, дочь мелкопоместного помещика, усадьба которого находится по соседству, и брак объединит их пришедшие в упадок поместья в одно, что поправит хозяйственные дела. После сговора родителей Лека приехала в Конотоп — у них тут свой дом — и живёт вот уже неделю. Теперь Алексею хочешь не хочешь надо наносить ей визиты, развлекать, выказывать знаки внимания.
«Какой-нибудь висельник, плевок человечества, учинит что-нибудь, — проклинал он того вора, который совершил кражу, — а ты занимайся им, бей ноги, трать время. Тьфу, чтоб ты сдох…»
Уголовное дело, которое ему поручили расследовать, не было трудным, запутанным. Ночью вор сломал замок на дверях лавки, набрал мешок товара, но далеко не ушёл, его задержали. По этому делу и надо было Потапенко провести следствие. Купец подал жалобу прокурору, чтобы вора наказали по всей строгости закона. А Потапенко очень не хотелось с этим возиться, и он решил уговорить купца, чтобы тот забрал жалобу, тогда можно будет прекратить следствие. Богушевич возражать не стал. Теперь Потапенко размышлял, каким образом ему подольститься к купцу, убедить его махнуть рукой на все это — ну чего разводить канитель? Все краденое возвращено, убытков купец не понёс, зачем же давать лишнюю работу следствию. Правда, твёрдой уверенности, что купец согласится, не было, упрямый и жадный, он и копейки не уступит. А богатый — у него несколько лавок, постоялый двор, доходный дом. Богато у него и дочек — пятеро — и только одну, самую старшую, недавно выдал замуж.
Дочери у купца были недурны собой, красивей, чем Лека, миленькие, весёлые, и Потапенко любил проводить время в их компании. Если бы не мать с её Леокадией, он бы так просто не отказался от дома Иваненко.
«Черт, — пожалел себя Потапенко, вспомнив про Леку, — не иначе он послал её на мою голову. Нужна она мне как рыбке зонтик. Взял бы Гапочку с хорошим приданым. Она бы у меня торговлей занималась, а я бы набивал мошну, как Ротшильд… Начто мне тогда все эти воры, карманники, грабители, домушники и всякая там дрянь».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89