Тот парень меня подобрал, у него была хорошая машина, и я знал, что у него должны быть деньги. Но... все получилось как-то глупо; он сам был в этом виноват, вел себя не так, как обычно ведут себя парни. В общем...
Он был писателем, но сам себя так не называл. Он называл себя мусорщиком. «Чувствуешь этот запах? — спрашивал он. — Я только что перелопатил кучу разного дерьма в Нью-Йорке и еще не успел отмыться». Но я чувствовал только запах виски, которое он пил. Он продолжал болтать, употребляя совсем не те выражения, которые можно ожидать от писателя, и острил напропалую.
Он сказал, что у него была ферма в Вермонте, но все, что он сумел на ней вырастить, — это некоторые интересные части женской анатомии. Он никогда не смеялся и говорил без улыбки, так что можно было подумать, что он говорит всерьез. «Я удобрял их козлиным дерьмом, — уверял он. — Козлы поначалу ведут себя как ручные, но потом просто срываются с цепи. Воняют, как скоты. Я поил их спиртом из отборного зерна и купал в самых лучших выгребных ямах. Но все без толку. Посмотрел бы ты на них ночью, когда они воют, стоя на рогах».
Я усмехнулся, спрашивая сам себя, чего я с ним цацкаюсь.
— Я не знал, что козлы воют, — сказал я.
— Не всегда, только когда совсем сбрендят, — ответил он.
— И больше тебе ничего не удалось вырастить? — спросил я. — Ни одного целого тела из... из того, что ты выращивал?
— Господи! — Он посмотрел на меня так, словно я его грубо обозвал. — По-твоему, я что, пустяками занимаюсь? На рынке даже груди с задницами отрывают с руками. Я не говорю уже про сам знаешь что. — Он передал мне бутылку, выпил сам и немного успокоился. — Разумеется, я выращиваю всякие вещи, — продолжал он. — Тела. Лица. Глаза. Эмоции. Мозги. Ращу их в трехгрошовом номере на Сорок седьмой улице и глотаю аспирин, когда у меня нет монет даже для того, чтобы купить гамбургер. А время от времени ко мне заявляется какой-нибудь расфуфыренный издатель и пожинает весь мой урожай, рассовывая его по пачкам. Ну а там, глядишь, если я как следует поваляюсь у него в ногах и сумею его умаслить, он потратит пару-тройку долларов на рекламу, и тираж книги вырастет аж до девяти сотен, и мне заплатят десять процентов с прибыли... когда они ее получат. — Он сплюнул в окно и отпил еще глоток. — Не хочешь немного порулить?
Я перелез через него и сел за руль, а он похлопал меня по пиджаку.
— Покажи-ка перо, — сказал он.
— Что?
— Перо, тесак, мачете, нож, черт тебя подери. Ты что, английского не понимаешь? Ты ведь не издатель, верно?
Я протянул ему нож. А что еще мне было делать? Он попробовал лезвие пальцем. Потом открыл бардачок в машине и вытащил оттуда небольшой оселок.
— Господи, — сказал он, водя по нему лезвием взад и вперед. — Такую штуковину надо точить как следует. Иначе ты с такой мотыгой ничего не сделаешь. Я как раз собирался перерезать горло одному козлу... Вот, держи. — Он вернул мне нож. — Лучше уже не заточишь. Режь им только людей, и все будет в порядке.
— Послушай, — сказал я. — Я не совсем...
— Это ты послушай, — перебил меня писатель. Он потянулся и достал из-за пояса мой «люгер». Поднес пистолет к приборной доске и внимательно его рассмотрел. — Ну что, неплохо, — сказал он. — Но если тебе действительно нужен ствол, советую вот это. — Он снова открыл бардачок и вытащил из него автоматический кольт 32-го калибра. — Хочешь попробовать? Давай? Попробуй его на мне. Останови машину и испытай их оба.
Он сунул их мне в руки, повернул ключ зажигания и... Я не знал, что сказать.
Наконец он рассмеялся — не так, как смеялся раньше, а более дружелюбно, — и засунул «люгер» мне обратно за пояс, а кольт убрал в бардачок.
— Чепуху несу, верно? — подмигнул он. — Далеко едешь?
— Чем дальше, тем лучше, — ответил я.
— Отлично. Тогда до Вермонта. Будет время поболтать. Мы так и ехали без остановки, сворачивая на обочину только для того, чтобы поменяться местами или перекусить в кафе, и при этом почти все время разговаривали. Не о себе и не о своих делах. Он ничего не вынюхивал. Просто болтали о книгах, о жизни, о религии и прочих таких вещах. Все, что он говорил, было очень необычно, и я был уверен, что запомню это навсегда, но в конце концов в голове осталось только несколько фраз.
— Ад, конечно, есть. — Я слышу, как он это говорит, прямо сейчас, когда лежу на кровати, и она дышит мне в лицо, прижавшись всем телом. — Это такая серая пустыня, где от солнца нет ни тепла, ни света и Привычка лежит вповалку с Желанием. Это место, где смертное. Хочу обитает вместе с бессмертным Необходимо, и, когда наступает ночь, тьма оглашается стонами одного и экстатическими воплями другого. Да, ад есть, мой мальчик, и совсем не надо его искать...
Когда мы, наконец, расстались, он дал мне сто девяносто три доллара — все, что у него было в бумажнике, не считая десятицентовой монеты. И я никогда его больше не видел и даже не знаю его имени.
Фэй снова начала храпеть.
Я взял сигарету и бутылку виски и вышел в ванную. Закрыл дверь и сел на унитаз. Так я сидел, наверно, часа два или три, пил виски, курил и думал.
Я думал о том, что потом стало с этим парнем и продолжает ли он выращивать в Вермонте свои штуковины. Вспоминал, что он говорил об аде, и раньше это никогда не значило для меня так много, как сейчас.
Конечно, я совсем еще не был стариком, но я уже начал подумывать, что со мной будет потом, когда я начну стареть. И это привело меня к вопросу, сколько мне на самом деле лет, потому что я этого не знал.
Я знал только то, что говорила мне мать, а она говорила всегда по-разному, один раз одно, а другой раз другое. Может быть, она и сама не знала. Может быть, она просто пыталась подсчитать, но, если учесть, сколько у нее было детей, вряд ли ее расчеты могли быть точными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55