Там ни словом не говорится о повышении вашего оклада до пятидесяти четырех центов после первых тридцати дней работы. Я вовсе ничего против профсоюзов не имею. Если работнику этой компании хочется вступать в профсоюз, я его отговаривать не собираюсь. Я ни слова не говорю и не скажу против профсоюза. Понятно?
– Понятно.
– Я просто излагаю нашу позицию. Раньше наша политика состояла в том, чтобы поднимать зарплату хорошо проявившему себя за время испытательного срока работнику до пятидесяти четырех центов. Нынче же, коль скоро профсоюзу до этого нет дела, с какой стати беспокоиться нам?
– Понятно, – встреваю я.
– Но Мун уверяет нас, что вы стоящий человек, – говорит он и выжидательно смотрит на меня.
– Благодарю.
– И должен сказать вам, что в данном случае я считаю, что Мун прав. – Пауза.
– Благодарю, сэр.
– Вы, судя по всему, как раз тот тип работника, который нам здесь нужен. Сообразительный. – Пауза.
– Рад слышать, сэр.
– Трезвый.
– Так точно... сэр.
– Умеренных взглядов.
– Т-так т-точно, с-сэр.
– Итак, мы поднимаем ваш оклад до пятидесяти четырех центов в час. С данного момента. Все.
И удаляется заложив руки за спину. Когда Мун появился, я ему рассказываю о прибавке, но он, оказывается, об этом уже слышал.
– Я только что был в шлифовальном, – говорит, – мне расслышать, что он тебе говорит, ничего не стоило.
Четыре цента в час, скажем прямо, мелочь, какая-то пара баксов в неделю, но все же мне было приятно. И похоже, все это заметили, но надо мной не потешались, хотя я и сам спровоцировал, потешаясь над собой. Все сказали, что я, видать, приглянулся компании, раз они мне сделали исключение.
После дружеских прений мы порешили обмыть эти два доллара в воскресенье, а я должен взять на себя меню и прочее. Я же здорово готовлю, да будет вам известно; вернее, готовил в былые годы, когда жил один.
Итак, я отправился в магазин, а Шеннон попросилась со мной, я, разумеется, сказал, что нет, потому что боялся, как бы чего не вышло. Я должен был бы догадаться, что с ней что-то не так, иначе она бы не просилась, а просто взяла б да пошла. Но я как-то не обратил внимания, и, как ни странно, она не увязалась за мной. Просто встала и пошла назад в спальню и закрыла дверь.
Ее не было к ужину, но мы не придали этому значения: она частенько жила по своему расписанию. Но где-то к восьми мы малость всполошились и начали искать ее. Не скажу где и как – я даже ходил к заливу. Короче, я нашел ее в чуланчике в нашей спальне. Я залез туда, чтобы взять куртку: было довольно прохладно. А когда снимал ее с вешалки, случайно свалил платья и тут увидел Шеннон, которая забилась в угол на полу. Она взяла маникюрный набор Фрэнки, губную помаду и прочую косметику, вид у нее, надо сказать, был тот еще.
– Бог ты мой, – говорю. – Что твоя мама скажет? Мы тут весь город обегали! Разве можно так вести себя? Ну-ка, живо вылезай!
Вылезает она из чулана и ручки мне показывает, а я, как последний идиот, ни черта не понимаю.
– Не испачкай мне брюки этой мазней! Иди, Бога ради, смой это все и ступай поешь, если хочешь, а потом марш в постель.
– Разве тебе не нравится, как я покрасилась, папа? – спрашивает она.
И тут до меня стало доходить, но вдруг входит Роберта; как увидела Шеннон – так в крик.
– Шеннон! Посмотри на свое платье! Ты этой гадостью все мои замшевые туфли перепачкала! И...
Хватает ее за шкирку, давай ее шлепать, а Шеннон даже не сопротивляется. Наконец и до Роберты дошло, она опустилась на колени, обняла ее и целует.
– Ну конечно, конечно, ты такая красивая! Таких красивых на всем свете нет! Правда ведь, папочка, как здорово она накрасилась? Подумать только! Все это время она была в...
И мы все ревем – даже Джо и Мак. И у всех одна мысль: эта кроха четырех лет от роду четыре часа одна-одинешенька в темном чулане. Несчастная девочка, которая никому не нужна и которая – до меня наконец дошло – знала, что никому-то она не нужна, эта кроха пытается сделать так, чтобы она кому-нибудь стала нужна; и до последнего бьется за это оружием, которое она презирала. Пытается сделать себя красивой. Я думал о ее отчаянии, о том неистовом, зверином инстинкте выживания, с которым она билась с неприятием и пренебрежением окружающих; о той ярости, с которой она добивалась нового платьица или теплого пальтишка; о молниеносной реакции, с которой она нападала, чтобы упредить нападение на себя; о той упорной решимости получить ту еду, которую ей хочется и которая ей нужна. Да, и еще о том, как она была вечно начеку, боясь нападения даже во сне.
И еще я думал о том, как все эти четыре года, что она с нами, она рыдала в глубине души, даже сражаясь и агрессивно крича; о ее неизбывном одиночестве; о страхе и ужасе. И я все думал и думал, отчего все так, и не мог найти ответа...
* * *
В тот год я был редактором Писательского проекта на ста двадцати пяти долларах в месяц. А папа совсем выживал из ума, хотя я этого не замечал. Он пришел ко мне с деловым предложением – что-то с арендой, – и все выглядело вполне реально. Я дал ему взаймы двести пятьдесят долларов, чтоб дать делу ход. Объяснить толком, куда пошли деньги, он потом не мог. Пошли и ушли, я мне пришлось выплачивать по пятьдесят долларов в месяц из своей зарплаты. Сорок стоила рента жилья. Так что сами видите, каково мне было.
Как-то вечером я нашел Роберту на полу в ванной комнате в отключке; из нее торчал скользкий кусок еловой коры. Я испугался, что ее разорвет, прежде чем мы успеем вытащить его. Только Шеннон, этот пузырь, яйцо, называйте как хотите, держалась крепко. Мы побежали к одной женщине в Сауттаун. Та содрала с нас пятнадцать баксов и начала ковырять и тыкать Роберту какой-то штуковиной вроде велосипедного насоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67