Досье было озаглавлено весьма незатейливо: К.Л.Авила.
К.Л.Авила.
Я взяла ее фотографию.
К.Л.Авила производит впечатление загадочной женщины.
Я бы не стала утверждать, что она молода; конечно, мне она может показаться такой, но я подсчитала, что ей сорок три года, а мои дети сказали бы, что это немало. Итак, это женщина средних лет со следами молодости на лице, каштановыми глазами и волосами, с несколько рассеянным и в то же время решительным выражением. Не знаю, куда она смотрит, но глаза светятся решимостью.
Удивительно, как взрослость уживается в них с юным задором. Лицо чистое, но усталое, пожалуй, немного замкнутое. Резко выступающие скулы под белой матовой кожей. И что бы мои дети ни говорили о возрасте, но у нее шея молодой женщины, а этого не добиться никакими масками и ухищрениями.
Довольно тонкие губы абсолютно спокойны. Ни намека на улыбку, хотя от носа книзу идут две четкие, словно прорезанные линии, выдавая былую смешливость. Волосы, каштановые, как я уже говорила, пышные и кудрявые, беспорядочными волнами падают на плечи. Ни колец, ни сережек. Она одета во что-то черное и свободное, с круглым вырезом, но, поскольку снята она только до пояса, я не могу разобрать, платье это, блузка или просто халат. Объектив, словно нарочно, разрезал ее фигуру ровно пополам. Зеленый размытый прямоугольник фона создает ощущение свежего воздуха и какой-то буйной растительности, может быть кустов. Она сидит в белом кресле. Поднеся фотографию ближе к глазам, я вижу, что оно сделано из кованого железа, — такими обычно бывают стулья и скамейки в роскошных садах. Локоть безвольно покоится на ручке кресла, рука подпирает подбородок, что придает женщине отрешенный, рассеянный вид, она словно погружена в собственный мир, закрытый для простых смертных, куда никого не приглашают. Другая рука, наверное, лежит на коленях, но утверждать это я не могу, поскольку, как уже говорилось, снимок сделан до пояса.
Кажется, ей немного скучно смотреть в объектив. Во всяком случае, не заметно, чтобы она хотела произвести впечатление. Она здесь и в то же время будто отсутствует. Лицо не выражает ни грусти, ни радости.
Справа, почти по краю глянцевой бумаги кто-то написал синей пастой: «Октябрь 1997». Думаю, это ее последняя фотография.
Дом ректора Томаса Рохаса расположен высоко, у подножия Анд. Ровно в девять я уже разглядывала сквозь черную железную ограду его фасад в георгианском стиле, быстро отказавшись от мысли сосчитать все двери и окна, выходящие на зеленый ухоженный газон, и порадовавшись тому, что надела строгий костюм из голубого льна.
— Я пригласил вас сюда, а не в офис, чтобы беседа получилась более доверительной Надеюсь, вы не против? — спросил он, холодной рукой церемонно пожимая мне руку, после чего провел в расположенный на первом этаже кабинет, светлый и прохладный. Большое окно, благородное дерево, кожаные кресла — все выдержано в едином, строгом стиле.
Когда служанка, которая открыла мне дверь, ушла за непременным кофе, он сел напротив, скрестив ноги. Даже если он волновался, ему удавалось этого не показывать. Мне очень хотелось закурить, но я сдержалась, боясь произвести плохое впечатление. И даже не позволила себе откинуться на спинку дивана и осталась сидеть на краешке, с абсолютно прямой спиной и целомудренно сдвинутыми ногами.
— Полиция признала себя побежденной. Конечно, прямо они этого не говорят, но что еще можно подумать? Ведь прошло уже два месяца.
— И поэтому, полагаю, вы обратились к нам, — сказала я.
— Вы правильно полагаете. Друзья рассказали мне о вашей конторе, и я подумал, вдруг вам удастся что-нибудь раскопать. Не знаю, правда, есть ли надежда…
— Посмотрим… Но может быть, все-таки начнем сначала? Хотя мы и в курсе произошедшего, вам придется повторить всю историю еще раз…
— Я так и думал, — устало произнес он.
Он погладил седую, аккуратно подстриженную бородку, затем взял очки и начал сосредоточенно протирать стекла. Пока он был погружен в это занятие, я наблюдала за его глазами: это были глаза человека, знающего себе цену и умеющего, пусть неявно, заставить других с ним считаться. Не знаю почему, но он напомнил мне конную статую.
Короткое молчание было прервано принесшей кофе толстой служанкой в добротном черном фартуке, ректор сказал: «Спасибо, Хеорхина», а я подумала, что нужно будет с ней поговорить. Я отметила также, что ректор положил в чашку три ложки сахару, на мой взгляд, слишком много; стук серебряной ложечки о фарфор на мгновение отвлек меня, но тут он наконец заговорил:
— Рано утром в среду 26 ноября прошлого года…
— 1997-го, — уточнила я.
— В тот день я поехал в аэропорт встречать свою жену, которая возвращалась из Майами рейсом «Америкэн эрлайнз». Самолет прибыл вовремя, но она не появилась. Я подумал, она опоздала на рейс, и удивился, что она не оповестила меня об этом. Она должна была вылететь из Майами вечером, и у нее было достаточно времени, чтобы позвонить. Правда, эти мысли промелькнули и исчезли, я не придал им особого значения и отправился в университет, надеясь получить от нее какие-то известия, но не получил…— Он сделал паузу, и любого другого я бы заподозрила в склонности к мелодраматизму, но он добавил сдержанно: — До сих пор.
— Она ведь поехала в Майами на Международную книжную ярмарку? — уточнила я, поскольку обязана проверять даже известные факты. — И она действительно там присутствовала, провела пять ночей в отеле «Интерконтиненталь» на Бэйсайд, во вторник вечером 25-го, как и положено, расплатилась по счету, попрощалась с двумя писателями, которые в то время оказались в вестибюле, и села в такси у дверей отеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44