— Я веду себя единственно доступным мне образом, — сказал Варахасин несколько тяжеловесно, но достаточно точно. — Я не могу вести себя иначе. Понимаете? Я не могу жить, если не вижу вас полдня, понимаете? Я начинаю умирать. Я даже чувствую, как это происходит... Первым выключается мозг, это всегда так... Я перестаю понимать, где я, что со мной, что мне надлежит делать, где быть. Не надо улыбаться, здесь нет ничего смешного. Это очень тяжело, Алиса, поверьте. Когда вас нет рядом, я начинаю метаться и совершать непонятные поступки. Вернувшись от вас в свой отдел, я тут же набираю номер вашего телефона. Проводив вас домой, я сижу в сквере, чтобы увидеть вас в окне. Я запустил всю работу, несколько строек остались без материалов.
— Может быть, вы влюбились?
— Влюбился? — В голосе Варахасина прозвучало примерно равное количество озадаченности и возмущения. Он не мог допустить, чтобы его состояние, такое тяжелое и, кажется, необратимое, имело столь простое объяснение. — Я влюбился... Но ничего похожего не было. А это как болезнь, да, тяжелое заболевание... Когда я говорю, что умираю без вас, здесь нет никакого образа, я действительно умираю. У меня повышается давление, я перестаю понимать, где нахожусь, что со мной, куда я бегу, зачем, к кому... Потом я вижу вас и... И отпускает.
— Но у вас жена, ребенок...
— Да, кажется, у меня есть и то, и другое... Но как мне с ними быть, о чем говорить с ними... Я не знаю, Алиса!
— Это пройдет.
— Вы думаете? — живо спросил Варахасин.
— Конечно, — печально ответила Алиса. — Чаще всего это проходит.
— Я не хочу, чтобы это проходило! — воскликнул Варахасин и сам испугался своих слов.
— Но вы сами говорите, что это тяжело!
— Это действительно... Я даже похудел... — Варахасин остановился и, не обращая внимания на редких прохожих, тенями скользивших в сумерках, повернулся к Алисе и обнял ее. Алиса тоже прильнула к нему, и их сердца постучались друг к другу.
Было уже поздно, порывистый осенний ветер швырял в лица мокрые холодные листья, сорванные с деревьев, машины проносились, обдавая водяной пылью. Варахасин и Алиса шли под большим черным зонтом, который подарила Варахасину жена к десятилетию их совместной жизни, и по упругому его полотну звонко стучали частые капли. Но Варахасин наслаждался и дождем, и неуютностью, и даже то, что его штанины по колена вымокли, с них стекала вода, тоже доставляло ему неизъяснимое удовольствие, потому что все это перекликалось с печальной бурей, клокотавшей в нем самом. Он ужаснулся словам Алисы, что все пройдет, что к нему снова вернется спокойствие и безмятежность. Жизнь, которая представилась ему, потрясла какой-то животной бессмысленностью.
У дома, где жила Алиса в коммунальной квартире, они остановились и долго стояли под фонарем, молча глядя друг другу в глаза. Потом Варахасин раскрыл свою пластмассовую непромокаемую папку и, вынув многочисленные заявки на строительные материалы, расстелил их на скамейке, прижимая каждый документ к мокрым холодным рейкам. После этого он пригласил Алису присесть, сел сам, и они, расположившись под дождем, просидели, не разговаривая, полчаса. Последнее время Варахасин часто поступал странно, но с полнейшей уверенностью в своей лишь ему доступной правоте, как человек, познавший истину и избавившийся от всех сомнений и условностей.
— Тебе, наверно, пора? — сказала Алиса.
— Я знаю.
— Доберешься?
— Не знаю, — честно ответил Варахасин, потому что потерял способность говорить двусмысленности, увиливать от ответа, отделываться шуточками. Он говорил прямо и открыто, но оказалось, что эта новая его способность вызывает у людей большую озадаченность.
Варахасин целовал ее холодные влажные губы, трогал ее плечо, видел глаза, смотревшие сквозь стекла, в которых отражались уличные фонари.
— Тебе все-таки пора.
— Не хочется.
— Надо.
— Зачем?
— Игнатий! Возьми себя в руки!
— Зачем? — снова спросил Варахасин. — Какой в этом смысл, какая надобность поступать против своей воли, против собственных желаний? Кому от этого хорошо? Тебе? Мне?
— Твоей жене, — сказала Алиса.
— Зачем ей мои вынужденные поступки? Зачем я ей там, если я весь здесь? Вся эта ложь зачем? Впрочем, я не о том... Получается, что я ищу оправдания... Нет. Просто я не могу иначе. Вот и все. Я не могу прыгать выше головы, я не могу летать, не могу рассуждать и поступать выгодно, хотя мне казалось, что раньше у меня это получалось неплохо. И идти домой не могу. Никуда я не пойду. Я к тебе пойду.
Некоторое время они сидели молча, слушая стук капель по пружинистому верху черного зонта.
— Хорошо, — наконец сказала Алиса. — Пошли. Только у нас соседи.
Они поднялись, Варахасин собрал мокрые мятые листки с расползшимися подписями и фиолетовыми печатями, превратившимися в кляксы с потеками, и сунул их в папку.
— Беда, — проговорил он вполголоса. — Какая беда...
— А может быть, счастье?
— Может быть... Но все равно беда.
Варахасин шел вслед за Алисой, поднимался за ней по ступенькам, входил в ее комнату, раздевался, снимал с себя размокшие туфли и размокшие штаны, и не было, не было в его движениях, взгляде, в его настроении подъема, не было нетерпения и жажды близости. Нет, все оказалось проще и незыблемее. И так естественно, как бывает, когда поступают люди единственно возможным способом. Когда иначе попросту быть не может. Не было игры, ложной или истинной неловкости, колебаний, сомнений, боязни. Наверно, Варахасин был бы счастлив, если бы знал, что это такое. Впрочем, он и был счастлив, как никогда в жизни и каким никогда ему уже не быть. О, если бы он только мог это знать, если бы ему дано было понять, что эта ночь самая счастливая в его жизни, более того — единственная счастливая ночь.
1 2 3 4 5