За ближними холмами, в морозной дымке зимнего дня Панюшкин ясно увидел конец своей дороги.
Где-то очень далеко остались безводные степи, нефтепроводы, переправы через большие и малые реки. Все это было очень давно, но не исчезало у Панюшкина странное ощущение, будто и сейчас, в это самое время, он, двадцатилетний, маленький и худой, в выгоревшей гимнастерке, работает в горах Киргизии, строит переправу на Волге, в ободранной фуфайке, с обмороженными пальцами, ведет трубопровод через какую-то сибирскую речушку...
Работа стала его религией, только работа имела для него значение, только количество метров уложенных труб определяло его собственную температуру, давление, настроение. О чем бы ни думал Панюшкин — о погоде, ссорах, прогнозах на ближайшие сутки или месяц, он думал о работе. И даже в праздники, во время застолья невольно прикидывал количество выпитого, потому что это отразится на завтрашней работе.
Панюшкин спешил, хотя знал, что победа, если она будет, станет его последней победой. Но она оправдает все неудачи, поражения, которые потерпел в жизни и которые пока еще имели для него значение. «Главное, чтобы в конце была победа, — думал Панюшкин. — Каждый человек хотя бы раз в жизни должен объявить чему-то или кому-то войну, свою войну. И каждому нужна хотя бы одна крупная победа! Над врагами, обстоятельствами, болезнями... Пусть даже это будет победа над самим собой».
* * *
Утром, когда на солнце сверкало все заснеженное побережье, а редкие черные избы, тягачи и вагончики на льду казались случайными, временными пятнышками, следователь Белоконь в сопровождении участкового Шаповалова, пожилого, прихрамывающего, полноватого человека, прошел к небольшой избе, в которой размещалось местное отделение милиции. Здесь толпилось около десятка человек из тех, кто был вызван повестками, кто был свободен или просто любопытен. Не часто в Поселке происходили какие-либо события, не связанные с трубопроводом, и многие вполне справедливо рассудили, что пропустить такое развлечение было бы слишком легкомысленно.
— Раздайся, народ, правосудие идет! — зычно крикнул Шаповалов и, оглянувшись, подмигнул следователю. Вот, дескать, как у нас! Просто живем, без канцелярской чопорности.
— Мы еще посмотрим, что это за правосудие и куда оно идет! — крикнул кто-то из толпы.
— Верка, не шустри! Тебя первую допрашивать будем! — живо обернулся Шаповалов.
— Эт вы мастаки! — откуда-то из слепящего пространства раздался сипловатый выкрик. — Ишь чем грозить надумали — допрашивать они будут!
— Мастаки не мастаки, гражданин Ягунов, а дело свое знаем. В отличие от некоторых! — Шаповалов опять не задержался с ответом.
Слепящее пространство рассмеялось, загалдело многими голосами, и участковый, довольный, что выиграл эту маленькую стычку, быстро откинул замок, распахнул двери и повернулся к следователю.
— Прошу! — громко сказал он, торопясь, чтобы Ягунов не успел выкрикнуть еще какую-нибудь дерзость. Мужик он пакостный, не откажет себе в удовольствии перед новым человеком осрамить.
— Небогато живешь, — Белоконь сбросил полушубок, подошел к печи, прижал ладони к простенку.
— Теплая, — заверил Шаповалов. — Я уж с утра протопил. Все путем. Какой-никакой, а все же гость, а?
— Правильно. Гостей ублажать надо. Гости любят, особенно ежели они начальники, когда их ублажают умеючи.
— Да у нас и учиться-то некогда... Вот ты — первое начальство по юридической линии. Авось и последнее.
— Авось, — согласился Белоконь. — С кого начнем, Михалыч?
— С меня и начинай! А чего? Сразу введу в куре дела, — большое красное лицо Шаповалова светилось доброжелательством.
— Да просветили уж, ввели в курс. Панюшкин дал первые показания. Отчет твой мы получили еще раньше. Вот что мне скажи, сколько народу живет у вас? Что-то Поселок мне больно пустынным показался, когда-никогда человек пройдет, лошадь покажется, собака по делам своим собачьим пробежит...
— Человек сто строителей да местных около тридцати. Ну, еще десяток на почте, в столовой... Считай, сотни полторы в самое густонаселенное время. Сейчас-то едва половина наберется. Затишье... А когда в делах затишье, тут и жди всяких происшествий, тут они и повалят.
— Подолгу ждать приходится? — Белоконь улыбнулся, показав ряд белых сильных зубов.
— Чего спрашивать — сам знаешь. Отчеты не задерживаем, как радость какая случится, всегда поделимся, не таимся. Вот порезал один другого, ты на другой день уж выводы делал. — Шаповалов широкой ладонью провел по наголо стриженной круглой голове. — Начинать-то с кого?
— Не будем нарушать ход событий. Все началось в магазине? С магазина и начнем. Зови, Михайло, продавца. Как ее... — Белоконь заглянул в бумажки. — Вера Ивановна Жмакина.
— Ну что ж, с Верки и начнем, — Шаповалов вышел на крыльцо, опять беззлобно поругался с кем-то, посмеялся, кого-то отчитал нарочито строго, даже голос стараясь делать грубее, внушительнее и, наконец, вернулся.
Вслед за ним вошла Жмакина, молча постояла, привыкая к полумраку, хмыкнула непонятно чему, повернулась к следователю:
— Здравствуйте вам.
— Ты что же это, голубушка, на Украине родилась?
— А как вы догадались?
— Хитрый потому что! Тебе ничего про мою хитрость не говорили? Сейчас сама все поймешь. Садись, Вера, платок снимай. Тепло тут у нас. И дело жаркое, и печь Михайло натопил так, что спасу нет. Да, предупреждаю, за ложные показания несешь уголовную ответственность.
— Так что ты того... не балуй! — строго добавил Шаповалов.
— Это как же понимать? Похоже, вы мне угрожаете? — Вера прищурилась, не приняв ни шутливого тона Белоконя, ни строгости участкового.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123