В глубине мерцала зеленоватая стеклянная банка, на треть заполненная мелочью. Это была ловушка — медяки, пересыпанные каким-то порошком. Стоило коснуться монетки, и пальцы тут же покрывались несмываемыми красными пятнами. И чем старательнее смывать их, тем они будут становиться ярче, сильнее, постепенно охватывая всю ладонь. Упаси вас Бог, ребята, коснуться в этот момент лица — оно тоже сделается преступно красным, и тогда ничто не спасет вас от разоблачения.
Все это Анфертьев знал.
Кое-что вычитал в детективах, кое о чем догадался сам, да и Света не всегда должным образом хранила служебную тайну. Что делать, бывают случаи, когда, кроме одного человека, весь остальной мир не имеет ровно никакого значения, более того, вы сомневаетесь, что он вообще существует, что есть на свете что-то еще, кроме... В общем, понимаете.
Вадим Кузьмич надел резиновые перчатки на случай, если меченой окажется и сама банка, взял ее, встряхнул и ссыпал в приготовленный целлофановый пакетик около дюжины монет. Больше ему не требовалось. Поставил банку с мелочью на место, закрыл Сейф, вынул Ключ. Все это он проделал одной рукой. А во второй, отставленной в сторону, держал пакетик с монетами. В лаборатории положил пакет в ванночку, снял перчатки, бросил их в раковину, залил водой. Вода осталась чистой. Тогда он отряхнул перчатки и положил на полочку. Вернулся в бухгалтерию.
Внимательно осмотрел Сейф, ближние столы, пол — не наследил ли. Только после этого отодвинул щеколду входной двери. Вернулся в лабораторию. Заклеил целлофановый пакет, чтобы не вылетела ни одна пылинка зловещего порошка. Но одну монету оставил, чтобы проверить возможности порошка. Осторожно подцепив монету пинцетом, Анфертьев бросил ее в раковину. Вода тут же запылала алой струей — из раненой монеты хлынула кровь.
— Очень хорошо, — сказал Анфертьев и, вынув пробку, спустил воду. Потом проточной водой смыл краску с монеты. Содой протер раковину и снова все смыл. — Ну, вот и все, — проговорил Анфертьев и, положив пакет с монетами в коробку из-под пленки, сунул ее в нижний ящик стола. — Ну, вот и все, — повторил Вадим Кузьмич, ощущая в душе прохладный сквозняк. Кто знает, ребята, не дует ли вот такой сквознячок постоянно, не пронзает ли нас время от времени насквозь, внушая дерзкие желания, устремления, поползновения? И можно ли сказать твердо, когда мы бываем счастливы: прячась годами от этого сквозняка или когда мы, продырявленные им и потому бесшабашные, готовы в дорогу, готовы любить и ненавидеть, говорить правду и улыбаться, будто это нам ничем не грозит? И как нужно жить — залечь в окопы или подняться во весь рост под пронизывающий сквозняк, дующий откуда-то из глубин Вселенной? Знать бы вот только, кто его запускает к нам, с какой целью, какую такую форточку там открывают, направляя сквозняк в нашу сторону и сбивая с пути истинного людей добропорядочных, правопослушных, с высшим горным образованием... Но не будем искать причины в глубинах мироздания. Они в нас самих, все вселенные начинаются и заканчиваются в нас самих. И сквозняки тоже.
Медленно и отрешенно, под слепящим солнцем шел в тот вечер Анфертьев по горячей тропинке к щели в заборе. Неожиданно больно он ощутил полнейшее свое одиночество. О самом важном, что ожидало его, он не мог сказать ни единому живому существу. И как бы успешно ни закончился его Кандибобер, он и в будущем никогда не сможет рассказать о своей победе, о смертельном риске, о безумной попытке прорваться в лучшую свою жизнь, жизнь, которая неслась рядом, соблазняя и отпугивая. И дело даже не в том, посадят его на пятнадцать лет или сочтут за лучшее расстрелять. Об этом исходе Вадим Кузьмич не думал. Такая вероятность была настолько страшной, что организм Вадима Кузьмича взял на себя заботу о его умственном и физическом здоровье, запретив об этом даже вспоминать. И Вадим Кузьмич думал только о неприятностях, которые мог понять, осмыслить, которые надеялся преодолеть. Он уже знал, что звенящий нерв в его душе никогда не ослабнет и уже никогда он не будет чувствовать себя беззаботным. Что-то в нем тихонько, прерывисто скулило, постанывало, тянущая боль не отпускала.
— Ты похудел, Анфертьев, — сказала Наталья Михайловна вечером, наблюдая, как Вадим Кузьмич раздевается перед сном.
— Да? Возможно. Это хорошо или плохо?
— Смотря какая причина... Влюбился?
— От этого разве худеют?
— От всего худеют. От счастливой любви, от неудачной любви, от успехов на работе и от провалов, от надежд и безысходности, от взлетов и падений...
Толстеют те, с кем ничего не происходит. Ты влюбился?
— Думаешь, могу?
— Можешь, — кивнула Наталья Михайловна, решив что-то про себя. — Вполне.
Так кто же она?
— О! — Анфертьев сел на кровать, скрестив босые ноги и глядя на них брезгливо и разочарованно. Какими-то хилыми" они показались ему, бесцветными, даже волосатости приличной не было. И свой живот ему тоже не понравился. Дряблое брюшко неудачника, уходящая вглубь раковина пупка, красноватая гармошка от резинки отечественных трусов в синий горошек. Сколько раз собирался купить белые, облегающие трусы югославского производства. А то ведь раздеться в приличном обществе стыдно. Руки... Руки ничего. Длинные пальцы музыканта и преступника, усмехнулся Анфертьев. Линии любви, сердца, ума, бугорки Венеры, Марса, Меркурия... Чистая, ровная линия жизни без точек и пересечений выражает долгую спокойную жизнь в довольстве, а иногда при больших средствах. А вот линия головы, соединенная с линией жизни, обещает счастье и удачи, а прямая, ясная — сулит жизненный путь, освещенный разумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88