Голые стены, пустой подоконник, плотные шторы, свободный от ненужных вещей стол, самые простые стулья, почти табуретки, и тут же стенка с баром, японский магнитофон с мигающими красными лампочками, с двумя гнездами для кассет, с дюжиной блестящих кнопок, с микрофонами по углам, магнитофон, вызывающий непреодолимое желание возобладать им немедленно и навсегда. В туалете у Квардакова висела японка, почти совсем голая, которая, как и магнитофон, тоже вызывала желание возобладать ею немедленно. И навсегда? — невольно возникает вопрос. И навсегда — хочется тут же ответить, не раздумывая. С одним только условием: чтобы не исчезала с ее губ невинно-порочная улыбка, заставляющая цепенеть неподготовленного посетителя, чтобы не просыхали капли на ее матовых плечах, чтобы плескалось море за ее спиной, и солнце вот так бы навсегда зависло, едва коснувшись алым краем теплых волн, и чтобы в глазах у юной японки навсегда осталась жажда обладания тобой, уважаемый товарищ, чтобы не надоел ты ей, чтобы находила она в тебе все новые достоинства и прелести как физического, так и нравственного характера. Чтобы устраивали ее твое семейное положение, зарплата, должность, гражданство...
Вот с такой японкой общался каждое утро Борис Борисович Квардаков, к ней торопился после работы. Она утешала его, выслушивала жалобы на жизнь, на то, что Света гуляет по заводской рощице с никчемным фотографом Анфертьевым, а не с ним, с заместителем по хозяйственной части, бывшим прыгуном и будущим директором.
— Я сейчас, — сказал Квардаков, появляясь в проеме двери в переднике и с закатанными рукавами. Он, не глядя, ткнул пальцем в зубастый ряд магнитофонных клавиш, и комната заполнилась мужественными мужскими стенаниями. Роскошный и страдающий ухажер пел о том, как он принял суровое решение вернуть любимой женщине ее портрет, который она когда-то, в пору расцвета их чувств, подарила ему на долгую и добрую память. И вот он возвращает портрет, не упрекая ее в измене, хотя в этой измене и не сомневался. Однако каждый раз, когда ему приходилось вдохнуть аромат розы, он сразу вспоминает тенистый сад и то давнее объяснение в любви, которое тревожит его и поныне...
На столе тем временем возникли жаренная в духовке курица, две бутылки сухого вина, хлеб и баночка с чем-то бурым и острым.
— Аджика! — пояснил Квардаков так яростно, будто произносил арабское заклинание. — Вы пробовали аджику? Я привез ее из Пицунды. В Пицунде на базаре продается потрясающая аджика. Есть курицу без аджики — это все равно что пить сухое вино не из фужера, а из фуражки. Я сейчас! — и Квардаков опять исчез на кухне.
Света прошла вдоль единственной комнаты, постояла перед книжной полкой, заполненной едва ли наполовину: пособия по прыжкам, сказка про Конька-Горбунка — видимо, Квардакова интересовали необыкновенные прыжки горбатенького жеребчика, дореволюционное издание поваренной книги и статистический справочник «Москва в 1985 году». Были еще школьные учебники по географии, астрономии и истории древнего мира. Тут же стоял небольшой кубок, какие вручают спортсменам за победы в соревнованиях. Крышку кубка украшало изображение прыгающего человека, однако понять, куда он прыгает, откуда и каким способом, было невозможно. Рядом лежала олимпийская медаль. Света с удивлением повертела медаль перед глазами, показала Анфертьеву. В это время в комнату опять ворвался Квардаков, весь в горении, запахах, с вилками и тарелками.
— Так вы олимпиец, Борис Борисович? — спросила Света.
Квардаков бросил взгляд на медаль и умчался на кухню.
— Да! — донесся его голос. — Я призер Токийской олимпиады. Мне удалось там неплохо прыгнуть. Хотя в это и трудно поверить. Но ничего, мы еще попрыгаем, ребята, мы еще попрыгаем!
Анфертьев ходил по квартире, трогал пальцами клавиши магнитофона, любовался на японку в туалете, потоптался на кухне, но Квардаков его прогнал, чтоб не мешал. Анфертьев чувствовал себя лазутчиком, проникшим во вражеский лагерь, где все принимают его за своего. Обойдя стенку, он увидел приколотую небольшую фотографию — женщина в прыжке. Спортивное трико, волосы отброшены назад, лицо вдохновенное и целеустремленное.
— Кто это? — спросил Анфертьев, когда Квардаков появился в комнате с бутылкой водки, покрытой изморозью.
— А-а, — протянул он. — Моя жена. Бывшая. Она разлюбила меня и ушла к другому.
— Она тоже прыгала?
— Она допрыгалась! Теперь он разлюбил ее и ушел к другой.
— А она не хочет вернуться?
— Хочет.
— Но вы не хотите? — спросила Света.
— И я хочу. Но не допущу. В этом будет что-то нехорошее. Как вы думаете.
Света?
— Трудно сказать.
— Да, — кивнул Квардаков. — Сказать трудно. Поступить проще. Поступки не обязательно сопровождать объяснениями, извинениями, обоснованиями. Поступи, и баста! Верно, Вадим?
— Да, в этом что-то есть, — уклончиво ответил Анфертьев. — Наверно, вы правы.
— Знаешь что? Кончай, понял? Хватит мне выкать! Мы друзья, вы мои гости, и я не допущу, чтобы здесь кто-то кому-то выкал. Света, вы не возражаете?
— Как я могу, Борис Борисович...
— С Борисом Борисовичем тоже кончаем. Давайте выпьем. Знаете, где самая лучшая водка? В Калуге. Мне эту бутылку по большому блату привезли из Калуги. И мы ее выпьем. Калужская водка отличается не только приятным вкусом, удивительным запахом, она отличается даже цветом! Бутылка, самая паршивая бутылка, наполненная калужской водкой, начинает светиться, как хрустальная. Смотрите!
Есть еще одно качество калужской водки, которое делает ее непревзойденной, — она не угнетает, не одурманивает, она воодушевляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88