Отсюда шла моя беззаботность.
— Шла? А сейчас?
— Не знаю... Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, — Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову. — Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.
— Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно? — спросила Наталья Михайловна.
— Похоже на то.
— Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?
— Да, это печально. — Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.
— Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?
— Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.
— И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?
— Нет, эти хвори меня еще не беспокоят. Могу заверить, что среди наших друзей и знакомых, на заводе и в твоем научно-микроскопическом институте нет ни одного человека, которому бы я завидовал, места, которое я хотел бы занять.
— Это еще придет.
— Не уверен.
— Ты очень изменился, Анфертьев, — проговорила Наталья Михайловна. — И самое верное доказательство — наш разговор. Еще совсем недавно ты не стал бы со мной так говорить. Ты бы отшутился, отмахнулся рассказал бы анекдот, чмокнул бы меня в щечку, и на этом бы все закончилось... А сейчас... Может быть, ты влюбился?
Анфертьев помолчал, застигнутый врасплох этим вопросом: влюблен ли он в самом деле? Можно ли его отношения со Светой подогнать под этот диагноз? Он представил себе ее лицо, глаза, губы, которые не решился поцеловать, и напрасно не решился, ощутил в ладонях ее плечи и невольно, сам того не замечая, отодвинулся от горячего бедра Натальи Михайловны. Она с удивлением, даже с некоторой обидой посмотрела на него, но, к счастью, Вадим Кузьмич не мог увидеть в темноте ее глаз, наполнявшихся слезами. Перед мысленным взором Анфертьева в это время стояло светлое лицо кассира на фоне Сейфа, которому она служила и который выдавал ей каждый месяц на все радости жизни, на все кругосветные путешествия, театры и наряды, на картошку и колбасу, на автобус, духи и мороженое, на перчатки, колготки, дубленки и шубы, на парикмахерскую, квартплату, на южные моря и северные озера, на кефир и чай, на галстук для Анфертьева и цветы для себя — сто рублей. Их едва хватало на столовское питание и проездной билет в трех видах общественного транспорта.
— Ты мне не ответил, — напомнила Наталья Михайловна и повернулась, проведя лицом по подушке и смахнув слезы слабости и обиды.
— Не влюбился ли я? — Анфертьев улыбнулся в темноту. — Если что-то и переменилось во мне, то не женский пол тому виною.
— А что?
— Трудно сказать... Всегда ли мы знаем, что нас меняет... Сон, который забылся, грубое слово, ласковый взгляд, победа, которую никто не заметил, поражение, которое не тронуло тебя самого...
— Все это слишком умно, Анфертьев, а следовательно, далеко от истины. Давай спать.
— Давай, — охотно согласился Вадим Кузьмич. Если бы Наталья Михайловна продолжала настаивать на своем вопросе, он мог бы ответить, что да, влюбился.
Такой ответ мог показаться вызывающим, оскорбительным, но с некоторых пор Анфертьев ощущал в себе внутреннюю силу, позволяющую ему всерьез относиться к собственному настроению. В его движениях, в словах появилась сдержанность. Он уже не торопился согласиться с кем-то, поддакнуть, засмеяться, когда не видел для этого причины. Стал меньше снимать, все казалось слишком уж незначительным по сравнению с тем, что его ожидало. Какое-то время ему казалось, что эти перемены никого не касаются и никому не заметны. Но вот впрямую о них сказала жена, накануне Зинаида Аркадьевна спросила, не случилось ли чего, а несколько дней назад Света как-то мимоходом обронила: «Какой-то ты не такой!» Анфертьев забеспокоился, хотел было вернуться к прежнему поведению, дурашливому и беззаботному, но не смог. А притворяться не пожелал. В бухгалтерии его перемены не вызывали беспокойства, разве что возрос интерес к отношениям со Светой — именно в этом все увидели причину.
Ему приснился Сейф.
Анфертьев вошел в него, как в пещеру, и дверь медленно, с ржавым скрежетом закрылась за ним. В слабом сумеречном свете можно было различить какие-то механизмы, иногда они приходили в движение, грохотали, и в этом чувствовался какой-то зловещий смысл. Анфертьев все шел дальше, проползая под стержнями, карабкаясь по зубчатым колесам, которые Вдруг начинали вращаться, грозя каждую секунду перемолоть его. Его преследовало ощущение, что кто-то с Улыбкой наблюдает за ним. Но, сколько он ни всматривался в темноту, ничего, кроме колес, стержней и рычагов, не видел. Наконец он добрался до места, где должно было быть нечто ценное, ради чего он и вошел в это подземелье. Здесь было не так сумрачно, но свет казался каким-то серым, как бывает на рассвете, когда небо затянуто тучами. Заветное место, где Анфертьев надеялся что-то найти или хотя бы увидеть, оказалось пустым. Он переворачивал разваливающиеся ящики вытряхивал дырявые мешки, копался в размокших комодах, старых чемоданах без крышек, пытаясь понять что же он ищет. Анфертьев знал, что стоит ему только найти ЭТО, и он сразу догадается — вот именно то что ему нужно. Без удивления, словно так и должно быть, он увидел Свету с маленьким ребенком на руках и почему-то твердо знал, что этот ребенок — он сам, Анфертьев, только очень давно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88