- Лакает, как корова, белье носит - грязней, чем у носильщика, и это офицер! - высказался Гюнтер уже громче. - У какого трубочиста, жида или шута купил ты такую рубашку?
- Замолчи или говори по-французски! - предупредил Эглофштейн, потому что двое драгун вошли в комнату, чтобы подтереть пол.
- Может, мне еще и волосы надо мыть лавандовым мылом, мусье фанфарон? - засмеялся Брокендорф. - Может, мне по балам да ассамблеям таскаться, как ты, и лизать там лапки бабенкам?
- Ну, а ты-то, - напустился на него Донон, - ты лучше просидишь все вечера в деревенском кабаке, проболтаешь с крестьянами, чтобы они тебя пивом угощали!
- И этот хочет считаться офицером! - кричал опять Гюнтер.
- Замолчите! - Эглофштейн испуганно оглядывался на рядовых, которые прибирали комнату, - Вы хотите, чтобы ваша дурацкая перебранка была у всех на слуху и дошла до полковника?
- Так они не понимают по-французски, - возразил Гюнтер, переходя на этот язык, и опять обратился в Брокендорфу: - Разве не ты в Дармштадте у "Пейсатого еврея" дрался вожжами и палкой на манер уличных сорванцов? Это срам для полка!
- Но ты застал меня в объятиях твоей любимой, паренек, верь мне или не верь, да только войти не смел! - отрезал Брокендорф, очень довольный собой. - Можешь раскрывать пасть как угодно, но это я лежал тогда в постели Франсуазы-Марии, а ты стоял внизу под снегом и попусту бросал камушки в ее окно!
- У гостиничных шлюх ты лежал, со сбродом в бардаках, а не у нее! злобно зарычал Гюнтер.
- Брокендорф! - нахмурясь, вмешался Эглофштейн. - Черт тебя побери! Я думаю, это, верно, я, а не Гюнтер кидал камушки в окно...
Но Брокендорф не слушал его.
- Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: "Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки". А она положила голову на руки и засмеялась: "Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной..."
Голос у Брокендорфа был грубый - словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали - и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.
- Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову. - Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки... Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.
- Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?
Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами - устами этого пьяницы.
- Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника... проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.
- А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк! - насмехался Брокендорф.
- Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника - мы все пропали! - боязливо предостерег Донон.
- Что, у тебя stridor dentium13, братец, правда ведь? А это - плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!
- Нет, я вправду жалею, что я это делал, - пожаловался Донон. - Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы...
Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:
- Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать... Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для себя? Судьбой, или случаем, или вечным законом звезд?..
- Мы, испанцы, называем эту волю Богом, - неожиданно прозвучал из угла чужой голос.
Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.
Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло...
Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, - что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, - это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою... Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.
Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой...
Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56