Он так относился к поднадзорным детям, словно мы были добросердечным, хотя время от времени и воинственным племенем. Я завел пару друзей, с воодушевлением боксировал и плавал на лодке по Пул-Харбор. Я ни в чем не проявлял особых успехов, за исключением плавания под парусами.
Каникулярные поездки домой, к щепетильной семейной политике, что связывала Картхистоун с большим домом, становились тяжелым испытанием.
Самое плохое заключалось в том, что мои родители раз и навсегда решили: поскольку дядя взял на себя заботы о моем образовании, они снимают с себя всякую ответственность за мое будущее. Дома было скучно. Выше по реке, в замке, жили мои кузины, моего же примерно возраста, и меня приглашали развлекать их. А потому я каждый день мчался на велосипеде вдоль реки, вверх по ее течению, по аллее, длиной в две мили, что пролегала через бесхозный лес и через мост в замок.
К тому времени как мне стукнуло тринадцать, некоторые из моих кузин приобрели весьма привлекательную внешность. Что касается меня, я вовсе не был хорош собой. Мою голову венчала копна рыжеватых волос, а нос уже выказывал следы баталий на боксерском ринге. Зато я вымахал почти в шесть футов ростом.
Подразумевалось, что в школе меня обучают игре на фортепьяно. Учитель музыки быстро отбросил всякие попытки сделать из меня второго Шопена, но уроки были оплачены, и потому он часто коротал учебное время, с энтузиазмом наяривая буги-вуги. Я тоже прилагал некоторые усилия в этом направлении и реализовывал их на фортепьяно в гимнастическом зале. А потому, когда дядя Джеймс находился вне пределов слышимости, я наигрывал Смита и Уоллера на расстроенном рояле голубой комнаты, где, согласно легенде, госпожа Александер сочинила «Жизнь чудесна и полна надежд».
Я как раз проделывал это в один душный и облачный августовский вечер, когда в комнату вошел секретарь моего дяди, Мерфи. Он был хмурым и бледным дублинцем со злобным блеском в глазах. Мерфи отвесил подозрительно низкий поклон моей кузине Дервле, которая самым очаровательным образом опиралась на меня, и сказал, обращаясь ко мне:
— Ваш дядя спрашивает: не посетите ли вы его в верхнем этаже замка?
Помещение это представляло собой большую круглую комнату на втором этаже серой каменной башни. Поднимаясь по ступенькам, я почувствовал какой-то странный запах: фимиама, чеснока и раскаленных пряностей. Я повернул тяжелую круглую ручку двери и вошел.
В комнате горел камин. Воздух был удушливо горячим и клубящимся от дыма двух жаровен. Дядя Джеймс сидел у стола перед камином. Поверх его редких белокуро-седых завитков красовалась феска. Стол был завален книгами. Дядя удостоил меня взглядом.
— Добро пожаловать, — сказал он.
Его близко посаженные глаза смахивали на бледно-голубые люстры.
— Добро пожаловать в Египет, — повторил дядя. — Тебя зовут Ахмет. Подай мне завтрак.
На одной из жаровен стояла сковорода. Я прошел по турецкому ковру и взял ее.
— Постой! — закричал дядя. — Сперва выпусти рубашку из брюк.
— Что?!
— Египетские крестьяне называются как феллахи, — пояснил дядя. — Они носят свои рубашки навыпуск, невежественный ты мальчишка. Это их характерная особенность. Мои семейные обязанности не позволяют мне отлучиться и потому я вынужден путешествовать мысленно. Итак, Ахмет, подай мне tiffin.
— Что? — переспросил я. Насколько мне было известно, «tiffin» — слово индийское, а не египетское.
— Рубашку навыпуск!
Я вытащил рубашку из брюк. Дядя таращил на меня свои голубые глаза, пока я размещал блюдо из жаровни между схемой египетских пирамид и краткой биографией предка, который модернизировал водопровод Александрии.
— Ты должен называть меня «эфенди».
— Эфенди.
— Ты подаешь мне завтрак.
Я поднял глаза. В дверях стояла Дервла. Ее рот был прикрыт рукой. Глаза лукаво блестели, вся видимая часть лица раскраснелась от смеха.
— Скажи: tiffin, эфенди, — настаивал дядя.
«Моя рубашка, — подумал я. — И Дервла наблюдает меня в эдаком виде! Милый Боже, пожалуйста, забери меня отсюда!»
— Говори же, — упорствовал дядя. — Ну!
Я попробовал, но у меня ничего не вышло. И дядины вопли потрясли каменные своды башни. Я хотел было крикнуть, чтобы он заткнулся, поутих, перестал вести себя как сумасшедший. Но дядя Джеймс являлся главой рода, непосредственно ответственным за меня, как он утверждал. И мои родители говорили то же самое. Стало быть, так оно и было на самом деле. И если дядя желал совершить свой мысленный вояж в Египет, он имел на то право.
— Вот ваш tiffin, эфенди, — наконец выдавил я.
В дверях раздалось презрительное фырканье. Дервла ушла. Дядя Джеймс приступил к трапезе, я глазами скользил по объемам египетских пирамид.
Униженный, я вылетел из комнаты, заправил рубашку в брюки, сел на велосипед и порулил через бесхозный лес домой, подальше от разваливающегося замка.
Удалившись, я позволил себе возроптать. «Тоже мне, фараон нашелся, — размышлял я. — Считает себя фараоном, моих родителей — придворными, а меня — рабом». Я ненавидел всю эту компанию с чистой, бескомпромиссной страстью тринадцатилетнего подростка.
* * *
Я вновь воззрился на папки с документами. Ознакомившись с ними, я понял, почему Тибо просил Бьянку утаить их от ока судебного исполнителя. Там были документы, устанавливающие или подтверждающие права на что-то, пара банковских книжек и сертификат страховки агентства «Джотто». Последний был выдан на яхту, носящей название «Аркансьель». Две недели назад Тибо застраховал ее на двести тысяч долларов и уплатил вперед ежемесячный взнос.
Покупная цена «Аркансьеля» была сто двадцать тысяч фунтов стерлингов плюс-минус десятифунтовый банкнот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101