Джонни Тиннели сидел у огня. Я засунул руки в карманы шорт, проследовал к нему и спросил:
— Что, Джонни, сыровато сегодня для рыбалки?
Джон поднял глаза от огня. Он был бледен, лицо его распухло от тепла и крепкого портера. Протянув руку, он отодрал меня за ухо. Голова моя зазвенела от боли, слезы ручьем потекли из глаз.
— Мотай отсюда, наводчик! — прорычал Джон.
А все из-за Длинной Сети. Кто-то обнаружил ее и передал дяде Джеймсу. Джона Тиннели списали с лодки. И меня тоже. Но он-то посиживал в «Круискин-Лаун», а меня отправили учиться в Англию.
Перед отъездом я был призван в замок. Дядя Джеймс сидел в гостиной под портретом Анжелики Кауфман в полный рост и писал письмо; близ его локтя стоял телефон.
— А, — протянул он, подняв глаза. — Знаешь, почему ты здесь?
— Нет, — сказал я. Мои родители не любили дядю Джеймса, поэтому я тоже относился к нему с неприязнью. У него был длинный нос, лысая голова и бледно-голубые выпученные глаза.
— Потому, что я оплатил твое обучение, — объяснил дядя Джеймс. — Я — глава рода. И несу ответственность за него.
Я не понимал, чего от меня ждут в ответ.
— Спасибо.
— Не благодари меня, — возразил он. — Мы жаждали избавиться от тебя. Отправляйся в мир. Ты причиняешь беспокойство.
Дядя помахал своей желтоватой рукой:
— Теперь иди.
Я ушел. Бредя вдоль подъездной аллеи, под деревьями, с которых капал дождь, я чувствовал себя каким-то совсем иным, чем прежде, одиноким и очень несчастным: из-за Тиннели. На следующей неделе меня посадили на пароход, отправляющийся в Лондон.
Ресторан был пуст. Фрэнки протирала стаканы в баре. У выставленных на тротуар столиков сидели туристы, коротая за выпивкой час, оставшийся до обеда. За стойкой бара восседали два старика и слепая женщина, крепко обхватившая пальцами бокал с «Перно».
— Ты запоздал накрывать столы, — попеняла мне Фрэнки, метнув на Бьянку оценивающий взгляд.
«Еще одно из его увлечений, — говорил он. — Может, вы с Мэри Эллен и заключили свое соглашение, но стоит ли ожидать, что семнадцатилетняя дочь разделяет подобные взгляды».
Старики обратили свои слезящиеся взоры на Бьянку, пробормотали: «Бонжур!» и продолжили изучение груди Фрэнки, вырисовывающейся под форменной блузкой.
— Мне необходимо разыскать Тибо.
Фрэнки покачала головой:
— Ездил к нему домой? И в мастерские?
Я кивнул.
Она вытерла стакан насухо и со стуком поставила его на полку. Поскольку Фрэнки была обеспокоена, она, как человек практичный, оценивала меня и мое «увлечение» с этой точки зрения.
— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказала она. — И, к твоему сведению, Жерард неважно себя чувствует, есть проблемы на кухне, так как Андре не нравятся устрицы, а он — шеф-повар; Кристоф, брат посудомойки Жизель, привез моллюсков и утверждает, что они отменные, и она поддерживает его. Со мной они ничего не обсуждают: считают, что слишком молода для этого. Поскольку ты считаешься менеджером, я хотела бы знать, собираешься ли ты хоть немного помогать?
— Фрэнки, это Бьянка. У нее возникли осложнения. Не найдется ли наверху свободной комнаты?
Фрэнки позабыла о пике производительности, оценивающий взгляд исчез. Под ее броской внешностью билось доброе, отзывчивое сердце, готовое по-старомодному приветить бездомного и сбившегося с пути человека.
— Конечно! — широко улыбнувшись, сказала она. — Я уеду с Жан-Клодом и останусь у него.
Я припомнил вчерашний рев мотоцикла под окном и без энтузиазма промямлил:
— Ну, если ты считаешь это вполне удобным...
Брови Фрэнки взметнулись, оценивающий взгляд вернулся. Она почувствовала тонкое различие: «Ты привел в дом свое „увлечение“, а я уеду с моим», — говорили ее глаза.
Но это был мой промах, а не «увлечение».
— Идемте, Бьянка, — сказала Фрэнки. — Я покажу вам комнату.
Бьянка последовала за ней. Я тяжело вздохнул и протиснулся через двойные двери на кухню.
Андре, шеф-повар, оказался бледным широкоплечим мужчиной с моржовыми усами и близко посаженными смородиновыми глазами. Он потел над большой газовой плитой, шипевшей, словно змея, на самою себя. Я отрекомендовался ему и четырем его помощникам атлетической комплекции. Жизель, посудомойка, находилась в дальней стороне кухни. Это была старая сморщенная женщина, с шейным платком, завязанным узлом под самым подбородком. Она, незряче уставившись на выложенную белым кафелем стену, стояла возле раковины для мытья посуды, опустив туда руки.
Жизель выглядела потрясенной.
— В чем проблема? — спросил я.
Женщина повернула голову. Ее морщинистое загорелое лицо было залито высыхающими слезами.
— Кристоф, — сказала она.
— Что Кристоф?
— Он старый друг господина Тибо. С самого детства. Разве он стал бы обманывать его таким образом, как это здесь предполагается?
— Разумеется, нет, — сказал я, вовсе не подлаживаясь к ней: речь снова шла о верности.
— Моллюски, — сказал Андре, — есть моллюски.
С этим трудно было не согласиться.
— Ну что ж, посмотрим, — сказал я. — Принесите-ка мне этих устриц.
Я уселся близ раковины из нержавеющей стали с видом, как я надеялся, инспектора Микелина. Это был скудный, но превосходный официальный завтрак: бутылочка шабли и дюжина устриц, являвшихся предметом разногласий. Я ел так чинно и неторопливо, как только мог.
Жизель нависала надо мной, хрипло дыша и передавая мне дольки лимона.
— Плохой нынче выдался год, — бурчала она. — В самом деле плохой. И погода стояла неприятная. И Кристоф уже не так молод, как прежде. Но он по-прежнему доставляет устриц высокого качества, несмотря ни на что.
Жизель говорила горячо, страстно. Андре оторвал глаза от филе окуня и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101