Для полноты картины не хватало только объемистого портфеля, и внимательный наблюдатель, наверное, заметил бы, что именно отсутствие портфеля немножко стесняет движения мужчины: он словно утрачивает какую-то часть солидности. Мужчина был осанистый, с властным взглядом, из тех, кому ничего не стоит заставить замолчать любого.
Ни по виду его, ни по поведению нельзя было сказать, что у него есть что-то общее с остальными — этими мелкими, словно линялыми людишками, которых ворота колонии выплюнули на круглый булыжник улицы. Серые людишки стояли, нагруженные узлами и старыми чемоданами, и их серые лица были глупыми от счастья, а спины, казалось, еще дымились от острот, которыми их обстреляли оставшиеся. Чего только они вообще ни наслушались на прощанье! И пожеланий вернуться поскорее — к концу апреля, чтобы успеть к праздничному Первомайскому обеду, и вполне серьезных наставлений, как дольше продержаться на свободе. Большей части эти наставления могли и вправду пригодиться, потому что был даже такой случай, когда тип, отсидевший два года, сумел добраться только до ближайшего винного магазина и там заварил такую кашу, что ее хватило еще на один срок. Серые человечки выходили из ворот, и их охватывал страх: они боялись оглянуться назад. Суеверно плевали трижды через левое плечо, ломали о колено алюминиевые столовые ложки, бросали их через забор, чтоб больше не возвращаться, и вздрагивали всем телом, если кусок ложки, стукнувшись о колючую проволоку, опоясывающую деревянный забор, падал по эту сторону. То была колония строгого режима. Сюда попадали имевшие не меньше двух судимостей с отбытием наказания в местах заключения. Обычно такие «заслуги» бывают у карманников, взломщиков и хулиганов.
Сразу за деревянной наружной дверью проходной была вторая — железная. Когда она захлопывалась, прохожие оборачивались. На сей раз оглянулась пожилая пара, но оба тотчас отвернулись, ибо вышедший ничем не отличался от начальства колонии.
Ромуальд Сашко остановился и глубоко, полной грудью вдохнул воздух свободы. Сердце билось, как птица в силках, а он не хотел, чтобы волнение проступило на его лице. Он снял пенсне и выцветшим, но чисто выстиранным платком протер запотевшие стекла, потом медленно двинулся в сторону города.
Вопреки запрещению, из окон колонии за ним следили завистливые до ненависти взгляды — многие хотели бы оказаться на его месте.
Сашко шел мелким, неторопливым шагом. У трамвайной остановки он задержался, но передумал и пошел дальше — он не мог решить, куда сперва ехать, День был ветреный, на улицах почти не осталось снега. Северик кружил хрупкие, похожие на маленькие градины снежинки.
Сашко испытывал мощную потребность действовать, но он все еще не мог сообразить, что надо предпринять и чего, собственно, он хочет.
— Рассчитаться! — сверкнуло в мозгу, как электрический разряд.
Месть! Вот чего он жаждет. Теперь он знал, куда ехать.
Скорее! Скорее отомстить! Ему необходимо унизить Вилиса! Чтобы через это унижение возвыситься самому. Чтобы увидеть Вилиса у своих ног.
Скорее!
К счастью, на стоянке такси оказалась свободная машина. Он сел на заднее сиденье. Машина была новая, поэтому почти не чувствовалось, что она идет по булыжной мостовой. Он вспомнил свой конфискованный «мерседес-спорт» с сиденьями, обтянутыми бархатно-мягкой красной кожей, и с горечью подумал, что уж машину-то суд мог ему оставить, потому что вторую такую ему не купить.
Проезжая мимо Видземского рынка, он поглядел вверх, на окна огромной квартиры Шиена. Может, подняться? Шиен будет ползать на брюхе. Он единственный поймет, что Ромуальд Сашко скоро опять станет большим человеком. Шиен — прирожденный подхалим. Лощеный подлец. И прихлебатель. Однажды Сашко попросили, чтобы он оформил Шиена художником в цех. У Шиена было несколько трудовых книжек, и доброхоты постоянно заботились, чтобы он за ничегонеделание получал несколько зарплат, а он в свою очередь обеспечивал доброхотам положение инкогнито и поставлял им девиц. Со временем он начал поставлять пятнадцатилетних и моложе. Однажды Сашко сам видел, что происходит у Шиена в большом зале, где посредине стояла двуспальная кровать. Почти все доброхоты Шиена занимали видное положение. Но они были словно пустые ящики с нарядными этикетками. У них, правда, хватало ума понять свою опустошенность, и в этом была их трагедия, и трагедия глупых, обманутых девчонок, издеваясь над которыми, «столпы» общества надеялись самоутвердиться и вернуть себе былую уверенность.
— Куда дальше? — спросил шофер.
— По Калнциема до переезда.
— Адрес! — рассердился шофер.
— Не знаю.
Шофер включил радио, и в машину ворвался хоккейный репортаж. Комментировали так навязчиво, что хочешь не хочешь, а приходилось слушать. То и дело мелькали слова «экс-чемпионы мира».
Жажда мщения чуть поутихла, и Ромуальд Сашко с горечью подумал, что он к своим многочисленным «экс»:
экс — офицер
экс — начальник
экс — директор
сегодня добавил еще одно — «экс-заключенный». Наконец, он решился и добавил к этим «экс» еще одно — а это сделать было труднее всего — «экс-инженер». Конечно, диплом у него был, и с таким дипломом его, наверно, взяли бы на инженерную работу. Таков закон. Тщательно соблюдаемый, но не слишком понятный, так как ставит на одну ступеньку диплом инженера и пенсионную книжку. Его приняли бы инженером, хотя в действительности он не был инженером уже тогда, когда руководил большим предприятием. А, может быть, еще раньше. Может, сразу после того, как он бросил конструкторское бюро. Чтобы оставаться инженером, надо было следить за новшествами изо дня в день, а он не следил совсем, потому что стал организатором и каждую свободную минуту изучал эту не слишком популярную в то время науку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69