Вероятно, если бы он напористее давил на гостей Генриха или всерьез озаботился фактом исчезновения Леши, у него что-нибудь и получилось бы, но он сосредоточил весь нерастраченный запас своей въедливости на нас с Архангельским, а мы стояли насмерть. Помимо тщательно проведенной мной подготовки нам немало помогло то обстоятельство, что Архангельский после Генриха действительно отправился к подружке, и соседи заметили, как он возвращался утром четырнадцатого. Правда, как и следовало ожидать, с телом Мефодия на руках его никто не видел, как не видел никто и прихода Мефодия тринадцатого вечером, но ведь не все же замечают соседи! Зато окулист в поликлинике опознала Мефодия по фотографии и, сверившись с картой, подтвердила, что он обращался к ней за несколько часов до "варварского разгрома", учиненного в ее кабинете ноябрьской ночью. Леша до самого четверга просидел у меня на даче - мы не осмелились подвергать его бесхитростную душу суровому испытанию допросом у Петровского.
Мое антиобщественное поведение было подвергнуто самой суровой критике, но длинная гневная нотация из уст работника прокуратуры все же лучше самого короткого тюремного заключения, поэтому можно считать, я легко отделалась. Равно как и Архангельский, хотя ему, на мой взгляд, повезло совсем незаслуженно. Но таким уж он уродился счастливчиком.
В пятницу, двадцать девятого, во второй половине дня капитан Селезнев явился ко мне домой взимать долг. Во исполнение данного обещания я должна была рассказать одну из старинных баек о нашей университетской жизни, а потом вечером представить его друзьям, которые наконец вновь соберутся у меня на традиционный пятничный бридж.
Предыдущую неделю мы с Селезневым виделись почти ежедневно. На Петровке у него я была лишь единожды, но он звонил мне каждый вечер, справлялся, как дела, частенько забегал пересказать свои диалоги с Петровским, а иногда предлагал пойти погулять. За это время мы узнали друг о друге много нового и выявили немало совпадений во взглядах и вкусах. Изобилие общих привязанностей укрепило меня во мнении, что Селезнев прекрасно впишется в нашу компанию и тем самым мое безоглядное доверие к нему будет оправдано в глазах друзей, которым я пока не решалась поведать подлинную историю нашего сообщничества.
И вот в пятницу мне предстояло проверить правильность своего оптимистического прогноза.
Селезнев пришел с тортом, поэтому я сразу поставила чай и предложила ему расположиться на кухне. Уютно устроившись в любимом кресле с любимой чашкой и куском торта в руках, я начала обещанный рассказ.
- Чтобы тебе яснее была подоплека, я в двух словах опишу, что собой представляли тогда Глыба и Мефодий. И тот и другой считались мехматовскими знаменитостями, каждый в своем роде, однако Глыба сам искал славы, а Мефодия скорее можно назвать ее жертвой. У Глыбы было два предмета гордости: искрометный юмор и фирменные американские джинсы - большая редкость в начале восьмидесятых. Подарок папеньки, профсоюзного босса. Но если фирменность джинсов сомнений не вызывала, то с юмором дело обстояло сложнее. За искрометный его признавали далеко не все. Кое-кто - страшно подумать! - считал Глыбу жалким неумелым скоморохом. Нашего остроумца это мнение сильно гневило и, желая раз и навсегда доказать интеллектуальное превосходство над насмешниками, он задумал серию розыгрышей, которая выставила бы противников в самом нелепом виде. Часть этих розыгрышей он подготовил и осуществил самостоятельно, но для некоторых ему нужен был помощник. На эту роль идеально подходил Мефодий.
Мефодий тех лет был удивительно простодушным созданием. Он верил всему, что видел, слышал или читал. Может быть, виной тому воспитание в физико-математическом интернате, но его неискушенность в самых обыденных житейских делах не лезла ни в какие ворота. И этим вечно пользовались не слишком умные и не очень разборчивые в средствах сокурсники.
Ну все, с предысторией покончено, перехожу к сути.
В один прекрасный день я заметила, что около меня вертится Мефодий. Сначала я не придала этому особого значения: ну вертится и вертится, у нас страна свободная. Но он продолжал назойливо лезть на глаза, а когда я натыкалась на него взглядом, смотрел со значением. В конце концов я не выдержала и спросила в лоб: "Тебе от меня что-нибудь нужно, Мефодий?" "Может, погуляем?" - говорит он и смотрит эдак с поволокой. "Боже, - думаю, - неужели этого олуха угораздило в меня втрескаться?" Но обижать убогого мне не хотелось, поэтому я разрешила Мефодию проводить себя до дома - благо идти было минут двадцать. Угадай, о чем он завел речь по дороге? О классиках марксизма-ленинизма! Тут мне стало ясно, что дело нечисто. В ту пору Мефодий мог говорить только о себе и математике. Остальные предметы занимали его мало, а меньше всего - официальная, с позволения сказать, философия. Я сразу смекнула, что моим новым ухажером кто-то руководит. "Все это очень интересно, - сказала я, когда он довел меня до подъезда. - Но как ты узнал, что Маркс и Ленин - мои любимые писатели? Я об этом особенно не распространялась". "Мне сказал Глыба, - простодушно признался Мефодий. - Может, сходим завтра в кино? Я тебе свой реферат по философии перескажу". "Спасибо, - поблагодарила я с чувством. - Только давай не в кино, а на дискотеку, ладно? Я зайду за тобой в общежитие в шесть".
В тот же день я выпросила у знакомого юнца из нашего двора старый пионерский галстук, а назавтра разыскала на занятиях соседей Мефодия по общежитию и заручилась их поддержкой. Потом обратилась к одной мехматовской рукодельнице - она жила на том же этаже, что и Мефодий, - и изложила ей свой план.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82