А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
— Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
— Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!
И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему — никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
— Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… — Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя: было ясно, что тут для нее второй дом. После нашего с Панкратычем, конечно. — А я ведь догадывалась, что ты вот-вот объявишься, — говорила она дружелюбно. — И это даже хорошо. Как ни поворачивай, а мы теперь как бы одна семья! Господи, сколько раз я Зюньке говорила: промой глаза!.. А он дурак дураком… Нашел себе эту подстилку, которая и мизинчика Лизаветы не стоит…
Я с трудом соображала, куда она клонит. Это она мне своего Зюнечку сватает, что ли?
— Я ведь и сама в Москву собиралась, — продолжала она, расставляя чашки. — К тебе! Я все книги Иннокентия Панкратыча сохраняю. Тут как-то зимой листала рукописи его, и просто стыдно стало! Такая биография, такая личность! Через что только человек не прошел! А город его почти что забыл… И знаешь, до чего додумалась? Мемориал нам нужен, памяти академика Басаргина! Можно, конечно, и школу имени его сделать… Но лучше как бы музей! Под той же крышей, где он провел свои замечательные годы… Там, конечно, кое-что переменилось, но в прежнем виде дом восстановить можно. Ничего бесповоротного в этой жизни нет, Лизавета Юрьевна… Вот только сами мы не потянем, так, может, ты чего-ничего подкинешь? В том смысле, что не чужие же?
У меня паркет под ногами качнулся — это что же, она особняк мне готова вернуть?
Что-то тут было не так, в этом ее ласковом плетении, в том, как торопливо она рисовала почти невероятные и сладостные картинки, за которыми маячило — что? Испуг? Злость? Надежда?
Ясно было только одно: она действительно ждала меня и менты приклеились ко мне не случайно.
— Как он? Я могу увидеть его?
— Гришуньку?
Она дрогнула глазами, но тут же вынула из кармана плаща конверт со снимками и шлепнула его на стол.
Я вытряхнула скользкие картинки, снятые «Полароидом».
Сердце болезненно сжалось. Не знаю, чего я ожидала. Мне казалось, что он постоянно плачет и просится ко мне. Но на снимках Гришка в основном безмятежно улыбался. Снимали они его то на пристроенной к нашему дому новой веранде, уставленной плетеной мебелью, то в роскошном игрушечном джипе, точной копии «взрослого», то на газоне, с яркими мячами. Так я его никогда не одевала — под матросика, в полосатые, типа тельняшек, футболки. На нескольких снимках он был в белой войлочной панаме с широкими полями, под кавказца. На последней фотке он сидел рядом с громадным ротвейлером и обнимал его. Это был тот самый людоед, который гонял меня по участку ночью, год назад, здесь он был в наморднике.
— Он все собачку просил, — сказала она, закуривая. — Так что сама видишь — нам ничего не жалко.
Снимки она отбирала явно с умыслом — на них был один Гришка. Ни ее рядом, ни Зюньки… И везде — веселый.
— Тут понимаешь какая незадача… — засмеялась она. — У нас же родичей не считано! Вот Зиновий и потащил его. Сначала в Таганрог, потом в Крым двинут… Демонстрирует наследника! Гордится. Они на Зюнькиной машине двинули. У него новая, беленькая такая «бээмвушка»…
Она поняла, что слишком поторопилась, а потому прокалывается, и замолчала. Она, видимо, была несколько озадачена тем, что я не клюнула на крючок насчет мемориала Панкратычу, хотя она дала понять, что может поступиться домом. И еще мне казалось, что она устала передо мной лебезить, ведь она специализировалась совсем по другому профилю.
— Я думаю, что вы врете мне, Маргарита Федоровна, — сказала я. — Впрочем, как всегда. Вам не привыкать. И с чего это у вас такие семейные страсти разыгрались — по поводу внука? Где же вы раньше были? И если вы его так обожаете, зачем вы его от меня именно сейчас уволокли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96