– Что... Что ты говоришь? – бормочет он.
– Правду, лопух!
– Я ничего не понимаю...
– И что с того? Ты только тем и занимаешься, что не понимаешь?
– Но...
– Закрой рот! Я говорю!
Мюлле, должно быть, очень неуютно. Это парень, если вы его не знаете, похож на лезвие ножа: такой же холодный, бледный и острый.
– Все, о чем я тебя прошу, – продолжаю я, – это бросить всех твоих орлов на поиски некой Изабель Бужон, дочери доктора Бужона с площади Терн... Да, и еще последить за маленьким голубым, откликающимся на нежное имя Жорж Дени, который сожительствовал со стариком Бальменом и участвовал в его эротических фантазиях... Я буду этим заниматься до завтрашнего вечера... Завтра, после обеда, я расскажу, чего сумел добиться, и передам эстафету тебе, потому что Старик посылает меня по ту сторону Большой Лужи с селедкой. Договорились?
– Договорились, – скрипит он.
Когда я сказал «скрипит», то нисколько не преувеличил. Он скрипит, как флюгер на сильном ветру.
Должно быть, мой разнос был слышен далеко, потому что, когда я выхожу из телефонной кабины, остальные клиенты бистро пялятся на меня, будто я султан Марокко.
Чтобы придать себе солидности, я прошу бармена повторить заказ. Потом ощупываю карманы в поисках сигаретки, которая успокоит мои нервы.
У меня остались только сухие, найденные в доме в Гуссанвиле. Поскольку я не люблю женские сигареты, то прошу у бармена «Голуаз».
Он извиняется: их больше не осталось.
Я вздыхаю и решаю покурить «турчанку».
Делая затяжки, в которых не нахожу никакого удовольствия, я немного размышляю. Я думаю – значит, существую, как сказал кто-то. И тут происходит неординарный феномен, что является, если позволите заметить, плеоназмом первой категории, поскольку феномен не может быть ординарным.
Думая, я вдруг понимаю, что не чувствую себя. Мой организм стал легким, воздушным. Я парю сантиметрах в десяти над полом. Мои мысли освещаются, загораются.
Дело, которое я расследую, кажется милой шуткой, не имеющей никакого значения, а все его нити распутаются сами собой!
Одновременно мои внутренности пронзает боль и бьет прямо в сердце.
Я прислоняюсь к стойке, так и не опустившись на землю.
Слышу, кто-то говорит:
– Ему плохо.
Голоса распространяются, как лучи, звенят, будто хрустальные колокольчики.
У меня еще хватает мозгов, чтобы подумать: «С тобой что-то не то...»
Надо мной склоняется чье-то лицо, меня берут руки, укладывают на пол.
Мой котелок, не паникуя, продолжает давать мне полезные советы: «Ты сейчас сдохнешь, если ничего не сделаешь... Врача... Медэксперта!»
Да, должно быть, это смерть: эта ватная неподвижность, это яркое пламя внутри, эта необыкновенная легкость, полная отстраненность...
– Он что-то говорит! – произносит голос.
– Замолчите! – обрывает другой голос. – Что он говорит?
Третий, прерывистый и вялый, шепчет:
– Доктор Андрэ, полиция...
Этот третий голос принадлежит мне, но я узнаю его не сразу, и мне кажется, что он не имеет со мной ничего общего. Впрочем, я сам не имею ничего общего с миром живых.
– Он сказал «доктор Андрэ, полиция»!
– Надо вызвать «скорую» и полицию. Он повторит им свои слова.
– Вы не думаете, что он пьяный?
– Нет, он был совершенно нормальным, когда вошел сюда, и почти не пил.
Это верно, когда я вошел, я был нормальным.
– Это приступ?
– Несомненно.
Приступ! Приступ чего? Сердца?
Время идет, утекает. Я проваливаюсь, погружаюсь... Но какое великолепное кораблекрушение! Я уже ничего не соображаю... Я...
Все, конец!
Музыка, шум, розы: жизнь.
Я открываю глаза и вижу полицейские формы. Блестят пуговицы. Я смотрю по сторонам и вижу скамейку. Я в полицейском фургоне. В этом нет никаких сомнений. Здесь пахнет полицией, потом, пылью и табаком.
Я пытаюсь сесть. Парни мне помогают.
– Вам лучше, господин комиссар? – спрашивает сержант.
Я смотрю на него.
– Лучше?
Ну конечно! Мне настолько лучше, что теперь я чувствую, насколько мне плохо. От недомогания остается только боль в сердце, усиливаемая жуткой болью в башке.
Патрульные смотрят на меня со странным видом. Для них все ясно: я вдрызг надрался. Они не захотели везти перебравшего специального комиссара в больницу во избежание скандала. У них хорошо развито чувство взаимопомощи.
– К счастью, я вас узнал, – продолжает сержант. Его «к счастью» показывает мне, что я не ошибся в предположениях и он твердо уверен, что я в дупель бухой.
– Спасибо, – говорю. – Не понимаю, что со мной произошло.
Парни серьезно смотрят на меня. Они достаточно хорошо понимают субординацию, чтобы не сказать вслух, что думают.
Открывается дверь. В фургон входит доктор Андрэ.
Он быстро подходит ко мне.
– А! Вас известили? Он осматривает меня.
– Вы очень бледный. Что с вами случилось?
– Он был в кафе, и ему стало плохо, – объясняет сержант красноречивым тоном.
– Совершенно верно, – подтверждаю я, – но я не был пьяным, док... Если я вам это говорю, можете мне верить. Впрочем, я только что разговаривал с вами, вы сами могли в этом убедиться. Я зашел в кафе, выпил стаканчик чинзано и вошел в телефонную кабину позвонить одному моему коллеге... Выйдя из кабины, я закурил сигарету и... Я перебиваю себя:
– Господи, доктор! Посмотрите пачку, лежащую в моем кармане... Эти сигареты я нашел в одном довольно подозрительном доме! Я закурил одну из них, потому что не осталось моих...
Едва я успеваю закончить фразу, как он хватает пачку, достает одну сигарету, потрошит ее, кладет табак на ладонь левой руки, ковыряет его указательным пальцем правой и нюхает.
– Ничего удивительного, – шепчет он.
Все присутствующие неотрывно следят за его губами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32