.
– Что? – восклицаю я, кажется, уловив смысл лаконичного изречения.
– Слчлось несчастье с Пино...
Его башка покачивается. Я бросаюсь к стенному шкафу, хранящему, кроме постоянно поломанных вешалок, грязный умывальник, потрескавшийся, липкий, волосатый.
Я зачерпываю воду одной из кастрюль, служащей Толстому для подогревания его шукрутов и сосисок, и выплескиваю прямо в морду. Он визжит, задыхаясь. Его налитые кровью шары вываливаются из блюда, как будто он стоит в вагоне-ресторане экспресса, который сошел с рельсов.
– Говори, Рухлядь! Что случилось с Пино? Берю хнычет.
– Позвонили с Центральной, бедняжка попал в аварию...
– Продолжай!
– Его сбило авто...
– Он умер?
– Н-н-н-нет! Больница!
– Какая больница?
Я изо всех сил ору ему в ухо. Я трясу этот мешок с потрохами до тех пор, пока его глаза не делают «щелк».
– Больница Божон.
Я отпускаю моего пьянчужку, который опрокидывается в кресло. От этого толчка вращающееся сиденье описывает полукруг, развернув таким образом Берю лицом к стене. Поскольку у Толстого нет сил пошевелиться, он так и остается тет-а-тет с ее зеленоватой поверхностью, изливая обиды мелодичным голосом, который наводит на мысль об отступлении целой армии через болото.
Ваш Сан-Антонио, щеки горят (после того как огонь опалил самые стратегически важные части его тела), руки согнуты в локтях, снова отправляется в путь. Поистине, это дело – сплошные хождения взад и вперед. Я бегу как белка в колесе, и, как колесо этого прелестного грызуна, дело крутится вхолостую.
Меня встречает светловолосый интерн с лицом размером с ломберный столик, выпуклые бока которого подчеркнуты колпаком. Я говорю ему, кто я и кого пришел проведать. Он строит недовольную гримасу.
– Инспектор Пино ваш подчиненный?
– Он удостоен такой чести.
– Вы могли бы научить ваших людей мыть ноги. Когда его раздели, он преподнес милый сюрприз!
– Дальше! Как он?
– Сломаны три ребра, травма черепа и перелом левого запястья.
– Его жизнь...
–...вне опасности, да! А вот жизнь медсестры, которая приводит его в порядок, под угрозой!
Он слишком умен, этот практикант. Если бы момент был менее критичным для меня (и для Пинюша, скажем прямо), я бы охотно заставил его проглотить несколько коренных зубов, приправленных собственными остротами.
– Я хочу его видеть.
– Видите ли, он слишком плох сейчас!
– Я повторяю вам, я хочу его видеть!
Будущий экс-интерн парижских больниц вздыхает и ворчит о неуверенности, где дело полиции, а где вопрос медицинской этики.
Однако он ведет меня в палату, где валяется старший инспектор Пино.
Мое сердце сжимается, когда я обнаруживаю тщедушное тело моего старого дружбана в этих слишком белых для него простынях. Пятьдесят лет честности, самопожертвования, преждевременного слабоумия и недержания речи распростерлись на этой железной эмалированной кровати.
На голове у него повязка, он охает при каждом вздохе. Бедный герой!
Я сажусь у него в изголовье и ласково глажу его здоровую руку.
– Ну что, старый идиот, – говорю я, – что с тобой случилось?
Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.
– О! Тоньо, это, наконец, ты!
– Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:
– Нет, эти гады достали меня!
– Ты можешь рассказать?
– Один тип пришел в камеру хранения...
– Я знаю, ты пошел следом, дальше?
– Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину...
– Дальше...
Он опять замолкает, охваченный болью.
– У тебя нет с собой кальвадоса? – спрашивает он. – Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.
– Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.
– Ты не забудешь?
– Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!
– Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним... В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно...
При этом воспоминании он задыхается от страха.
– И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.
Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.
Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.
– Я знаю, о чем ты думаешь! – бросает он. К чему валять дурака.
– Ну да, – пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, – что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала...
– Еще не все потеряно, – говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.
Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40