Теперь все яснее ясного... – Он смеется. – Представляю себе, какая рожа была у Падовани, когда он прочитал об этой истории в газете!.. Мы выиграли, верно?
Берю так рад, что щелкает подтяжками и трясет пузом. Я оставляю его веселиться, а сам атакую Буржуа:
– Ну что, док, ваше мнение? Эскулап вытирает стеклышки.
– Мужчина, возможный возраст от сорока пяти до пятидесяти, – профессионально выкладывает он. – Несомненно, вел жизнь авантюриста, поскольку имеет несколько пулевых ранений, уже давнишних.
– Ни одно не было смертельным? – деловито осведомляется Берюрье.
Профессор испепеляет его ледяным взглядом.
– Толстяк, – говорю я ему, – в дурости ты поднялся до недосягаемых высот. Второго такого идиота не найти днем с огнем!
Буржуа соглашается со мной кивком головы. Смущенный этой молчаливой ратификацией, Берю замолкает.
– Продолжайте, док!
– Ну что вам еще сказать? Смерть наступила дней шесть-семь назад. Я размышляю.
– Скажите, док, в вашем заключении по голове, кажется, отмечено, что у убитого было много мелких шрамов на висках и на носу?
– Совершенно верно!
– Это могло быть следствием пластической операции?
Теперь очередь врача погрузиться в глубокие раздумья.
– Вполне. В таком случае операция была проведена специалистом высокого класса Мэтром в пластической хирургии!
– Как вы думаете, док, можно полностью изменить человеку лицо?
Он пожимает плечами.
– Полностью – нет, но можно заменить доминанты лица и тем самым изменить его общий вид...
– Ладно, спасибо... Благодарю, что вы так рано поднялись ради этого грязного дела... Он кипятится:
– Это, как вы его называете, «грязное дело» – моя работа. Я ее люблю и не хочу заниматься никакой другой... Я его успокаиваю:
– Я не хотел вас обидеть, доктор, даже наоборот. Согласен, ваша профессия самая приятная из всех, что есть на свете... Даже работа парфюмера, создающего утонченные духи, не может соперничать с ней по силе аромата!
Он смеется...
Тусклый, серый день не дает отделаться от похоронного настроения, которое на нас навеял морг.
Холодный ветер гонит капли дождя...
У нас такое чувство, что мы направляемся на собственную казнь. Стоя на тротуаре, мы напоминаем трех аистов, по ошибке попавших на Северный полюс.
– Мне жутко хочется спать, – вздыхает Пинюш. – Честное слово, сейчас бы я прохрапел целый день...
– А мне хочется есть, – делится Берюрье. – Бессонные ночи вызывают жуткий аппетит... Что вы скажете о луковом супе с тертым сыром и стаканчике белого? Это и вдобавок чашка очень крепкого кофе приведут нас в форму.
Он садится в свою машину и делает нам знак присоединиться к нему.
– Можно съездить к Гродю, – говорит он мне. – У него получается отличный луковый суп!
Я не отвечаю... Продолжаю размышлять над этой непонятной историей.
– Слушай, Берю, – спрашиваю я Толстяка, – ты поработал почти во всех службах. Может, знаешь двух блатных, которых зовут Боб Шалун и Маньен Улыбчивый?
– Маньен! – восклицает Толстяк. – Он меня спрашивает, знаю ли я Маньена! Да мы с ним вместе ходили в школу! Я решаю, что он шутит, но потом вижу – нет.
– Это правда?
– А то! Ты что, думаешь, гангстеры с неба сваливаются? Должны же они быть откуда-то родом, а, Пино? Мы с Маньеном земляки... Его отец держал в нашем поселке табачную лавку... О! Видишь у меня на брови шрам? Это Маньен швырнул мне в морду подковой...
– Подкова приносит счастье, – иронизирую я. – А скажи-ка мне, Толстячок, ты знаешь, где он кантуется?
– Да. У него квартира на бульваре Бертье, в семнадцатом округе...
– Чем он занимается?
– Его конек – скачки...
– Он играет на тотализаторе?
– Да, но ставит только на выигрывающую лошадь... Он парень умный!
– Кажется, он и Турок были корешами?
– Да?
– Мне так сказала Мари-Жанна... Как думаешь, может он быть связан с этим делом?
– Маньен? Ты чокнулся, Сан-А. Он слишком умен, чтобы влезть в мокрое дело!
– Во всяком случае, допросить друзей наших друзей иногда бывает полезно. Предлагаю вытащить его из-под одеяла.
Толстяк соглашается:
– Давай... До жратвы или после?
– До!
– Знаешь, если он у себя, то раньше полудня не встает. Так что это не горит.
Я стукаю кулаком по приборной доске:
– Я сказал – сейчас! Понял?
– О'кей...
Отодвинув заботы о супе насущном, Берюрье везет нас на бульвар Бертье и останавливается перед домом сто двенадцать.
– Откуда ты знаешь его адрес? – подозрительно спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
– Он несколько раз просил меня помочь, когда коллеги пытались устроить ему неприятности.
– Как не пособить землячку!
– Надо же помогать друг другу...
Толстяк останавливается на четвертом этаже и начинает колотить в дверь. Пинюш отстал на этаж и тащится, фырча, как паровоз.
Проходит некоторое время.
– Улетела птичка, – с сожалением вздыхаю я.
– Да нет, – объясняет Берюрье, – просто он не открывает первому встречному. Это надо понять...
Он колошматит снова, посильнее, но по-прежнему в дружелюбном ритме.
Вдруг, хотя мы не слышали звука шагов, мужской голос спрашивает из-за двери:
– Кто там?
– Это я, Берюрье, – отвечает Толстяк.
В его голосе звучит гордость за то, что он действительно Берюрье – самый рогатый полицейский Франции.
Дверь открывается. В полумраке прихожей стоит высокий тощий тип с большим носом и очень глубокими морщинами по обеим сторонам рта. На нем белая шелковая пижама. Редкие волосы растрепаны. Он чешет грудь, глядя на нас без всякой радости.
– Ты позволишь? – для проформы интересуется Берюрье, отстраняя его.
Маньен смотрит на Пинюша и меня, как на собачьи какашки, забытые на его ковре.
– Это кто такие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34