– Ну и что будем с ним делать?
– Надо подождать, пока он придет в себя, – отвечает голос.
Этот голос я прекрасно знаю – он принадлежит Рюти. Он продолжает:
– Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш – кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке... Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре... Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был... Однако лучше убедиться.
Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.
– Ну ты ему и саданул! – восклицает он.
– Ничего, – отвечает Вердюрье, – у этих гадов крепкие черепа.
– Сходи за водой, – советует еще один голос.
– Может, лучше подпалить ему лапы? – предлагает Вердюрье. – Кажется, это приводит в чувство в два счета...
По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.
Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.
Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.
Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.
– Ну, очухался? – усмехается третий, которого я не знаю.
Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.
Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.
Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.
– Знаменитый комиссар не очень крепок, – усмехается Вердюрье.
У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.
Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.
Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище... Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.
Но сейчас плакаться уже слишком поздно.
– Что-то ты поблек, старина, – замечает Рюти. – Сидишь как в воду опущенный... Что же стало с крутым комиссаром?
Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.
Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти – за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.
– Значит, так, – излагает мне Рюти, – ты нам расскажешь все, что знаешь... Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. – Он показывает на своего приятеля: – Видишь этого типа?
Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.
У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.
Этот тип – мечта Пикассо.
– Хорошо разглядел? – интересуется Рюти.
– Да, – бормочу, – он того стоит.
– Это чемпион по выколачиванию признаний... Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу.
Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.
Он с важным видом подходит ко мне.
– С чего начнем? – спрашивает он Рюти.
– Со статуи...
– Что ты знаешь о статуе? – спрашивает меня корявый.
Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.
Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего... Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.
Кособокий хватает мою левую руку.
В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!
Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.
– Будешь говорить?
Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.
– Да... Молчание.
– Ну так начинай, мы тебя слушаем, – говорит он. Я начинаю:
– Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.
Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.
– Чего это он несет? – спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:
– Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.
Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.
– Ну ладно! – ворчит он. – Ну ладно!
Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35