— Иди, иди!.. Ну как же не предупредили-то.
Но уже вышел в прихожую, перевязывая на ходу кистями бархатную пижамную куртку, хозяин — Юрий Игнатьевич Мельгунов.
— Вроде знакомые голоса, — пророкотал он. — Но с иностранным прононсом.
Он подошел вплотную к выдвинувшемуся вперед Флоровскому, пристально оглядел, как бы сравнивая увиденное с тем, что жило в его памяти, и с чувством сжал давно удерживаемую на весу руку:
— Приехал-таки в родные пенаты, иностранец.
— Неужто и впрямь прононс появился? — кокетливо расстроился Максим.
— Да, долгонько. — Мельгунов пригляделся. — Здравствуйте, Алексей Павлович.
— Ну, слава богу, и я замечен. Сколько ж мы до вас добирались-то, Юрий Игнатьевич.
— Что? Поплохел? — догадался Мельгунов.
Он смотрел на учеников, а они, скрываясь, разглядывали его — все еще лощеного, даже дома «с иголочки», с аккуратно зачесанными назад сильно поредевшими волосами, жестко сложенными узкими губами и въедающимися в тебя глазами. Но русла, давно проложенные морщинами, углубились по-стариковски, да и глаза замутились.
Впрочем, едва задав вопрос, Мельгунов отмахнулся от готовых возражений и обратился к жене:
— Маечка! Собери-ка быстренько. А я пока в кабинете приберу.
— Так у нас… — смешалась было Майя Павловна, но, прервавшись, устремилась на кухню. — Тапки сами возьмите! — крикнула она оттуда.
— Хорошо, что я тебя, козла, не послушал. А то б вообще стыдобуха была. — Максим вытащил из-за спины пакет с прикупленными по дороге деликатесами.
— Вы где, друзья? — встретил их на пороге кабинета Мельгунов.
Забелин, едва зайдя, внутренне сжался. Оттого, что кабинет этот оставался таким, каким был семь лет назад, когда в последний раз принимали здесь Забелина, возникло ощущение, что и не было этих лет и что все они в том разломном девяносто первом. Он покосился на Максима, который со странным выражением прошел мимо понимающе отстранившегося хозяина, подошел к стеллажам и нежно, подушечками пальцев провел по корешкам занимающих отдельную, туго забитую полку книг.
— А вот этих, по-моему, не было, — показал он на угол полки.
— Да, это свежее. Вот та, последняя, переводная — на английском. А сейчас статью одну делаю — друзья из Мюнхена попросили. Запаздываю. Не работается. Но глупости все, впрочем. Прошу, коллеги! Хотя теперь уж следует — «господа».
Мельгунов указал на кресла у журнального столика, заваленного журналами, и с неизменной пачкой «Герцеговины Флор» посередине.
— Заматерели. — Он еще раз присмотрелся к обоим. — Рассказывайте, как это мы с вами дошли до жизни такой. Что ты, например, Максим? Науку-то за рубежом не забросил? Мне тут Интернет мои ученики подключили. Не скрою, искал.
— Не там искали, Юрий Игнатьевич. Мой файл теперь — ценные бумаги. Пришлось, увы, переквалифицироваться. Проклятый Запад не захотел меня полюбить ученым. Зато теперь, дорогой Юрий Игнатьевич, живу без проблем. Все есть.
Он заметил не успевшую спрятаться насмешливость и поспешно закончил:
— Счастья вот только нет.
— Что так, бедолага? — притворно посочувствовал Забелин.
— Да чему радоваться-то? Что денег сделал? — Флоровский повертел знаменитую пепельницу в форме возлежащей нимфы. — Надо же, цела.
— И будет цела, если на место поставишь, — отобрал пепельницу Забелин.
— Стало быть, для науки закончился, — тяжело заключил Мельгунов. — Между прочим, насчет денег, так здесь положение такое, что для большинства их наличие уже и есть счастье.
Раздался телефонный звонок. Мельгунов было приподнялся, но тотчас послышалось: «Юра, я подниму», — и он остался на месте.
— Майя Павловна все такая же, — улыбнулся Забелин.
— Какая?
— Бодрая.
— Бодрится больше. Левая половина отниматься начала.
Он оглядел смущенного Забелина.
— Ну, о вас не спрашиваю. В газетах мелькаете, в телевизоре — как это на новороссе? — тусуетесь. Так что знаю, чем занимаетесь, — рынки, как теперь говорят, окучиваете.
— Что так недобро, Юрий Игнатьевич? — расстроился Забелин.
Как-то не залаживалась встреча, много раз представляемая им. Не было прежней близости. Ну хорошо, положим, к нему-то Мельгунов по какой-то неведомой причине охладел много раньше. Но Макс… Сиятельный Макс даже после отъезда, поразившего Мельгунова, все-таки оставался в любимчиках. И тоже не ощущалось прежнего тепла. Он видел, что чувствовал это и Максим. И, привыкший блистать в обстановке обожания, тоже испытывал явную неловкость.
— Недобро, говоришь? — От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или — прежде — парткоме начинал Мельгунов говорить вот так — тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, — человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие — и справедливо — полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает — уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих — точных, лаконичных, выверенных — выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, — страстную, обжигающую противников насмешливость.
Забелин нередко сравнивал его с другим, в чем-то очень похожим человеком — Второвым. Но если Второв был испепеляющей, пышущей жаром лавой, то Мельгунов — едчайшей, прожигающей кислотой.
— Недобро! — с нажимом повторил Мельгунов. — Вам для чего мозги даны были? Для чего мы их знаниями годами фаршировали? Чтоб вы себе стойла уютные состроили?! Или все-таки чтоб другим рядом с вами теплее было? Я уж не говорю, что себя как ученых списали, ну да — вычеркнули и забыли. А о тех, кто растил вас, об альма-матер вашей — не о себе, имя Мельгунова, слава богу, не из последних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91