Первый, когда вам дали народного, и второй — юбилейный.
Этим она его и проняла.
— Не знаю, как и быть. Чтобы рассказать все, что мне об Антоне Шолохове известно, надо долго готовиться. Единственное могу сказать сразу — фанатик!
Ради искусства был готов на все!
— Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. — Агния смутилась и решила приуменьшить напор. — Все-таки он именно вас назвал однажды своим учителем…
— Это в том самом интервью? — Художник продолжал смотреть на неё с задумчивой полуусмешкой. — Мне читали его перевод. — Никогда он моим учеником не был. Да и вообще ничьим он не был учеником. Плод, так сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда, но самое главное — старался не мешать. У нас же многие педагоги подравнивают ученика под себя.
Знаете, есть у военных такая команда: «Делай как я!» Но я всегда учил по другой методе, за что меня и били, и моих учеников тоже. Сейчас рассказать, как нас били, — никто не поверит.
— Так вы все же считаете Антона Шолохова своим учеником? — поймала Агния старика на слове.
— Только опосредованно. Скажем, я передавал ему своё понимание великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы брать за руку и водить кистью по холсту, — никогда.
Для Агнии было важным начать разговор. А дальше, раз уж старый художник снизошёл до неё, он себя вряд ли прервёт. Но тут неожиданно в их беседу вмешалась подошедшая медсестра.
— Больной, ваша фамилия Фёдоров? — спросила она строгим командным голосом, заглядывая в блокнот.
В руках у сестры, кроме блокнота, был ещё подносик с несколькими мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.
— Допустим… — Художнику явно не понравился тон, которым с ним говорила медсестра.
— Мне нужно знать «не допустим», а точно. Я вас спрашиваю: Фёдоров Алексей Пахомыч — это вы?
— Пахомыч — не я. Моё отчество — Пахомович.
— Ну хорошо, хорошо, Пахомович, — смягчилась медсестра. — Вам назначено новое лекарство. — Она протянула старому художнику три крохотных таблетки в розовой оболочке и стаканчик с водой. — Выпейте прямо сейчас, при мне.
— Подождите! Мой врач сегодня сказал, что завтра утром я выписываюсь и все старые назначения сняты. А дома буду принимать другие лекарства.
— Мало ли что он вам сказал. А заведующий отделением назначил. Принимайте, больной, лекарство, я не могу на вас время тратить. Вас много, я одна.
— Ну хорошо, — проговорил, смиряясь, Алексей Пахомович и взял таблетки.
Сестра недоверчиво проследила, как он их запил, и только тогда отправилась со своим подносиком к лифту.
— Новая какая-то, — проворчал, как бы извиняясь за её грубость, художник.
— Первый раз её вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на чем мы прервались?
Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому спросила чуть невпопад:
— А в последний приезд он вам звонил?
— Не только звонил… Даже устроил для меня свой этот самый перформанс, короче, непотребство, с которого я ушёл. — «Неужели что-нибудь с Никой Самофракийской?» — испуганно подумала Агния. — Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко многому. Как сейчас говорят, толерантный. Однако то, что он мне показал, это разнузданное богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушёл.
— Неужели так бездарно? — вставила Агния, не понимая, что за иконостас может быть сделан из живых тел.
— Бездарно?! — удивился старый художник. — В том-то и дело, что у него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор как я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не все, их растащили по музеям, по частным коллекциям. И на этот раз все было выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне — богомаз нашёлся! — художник поднялся с кресла. — Сейчас я вам покажу фотографию, и вы все поймёте, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то — на живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов — это он парней подобрал и растатуировал, а посередине он сам — Иисус Христос! Перед зеркалом себя разукрасил! — Художник говорил это, решительно шагая по коридору, и, похоже, не Агнии, а самому себе. — Он мне снимок вручил на этом своём перформансе. Кстати, потом заявлялись некие… мутные люди, пытались его зачем-то выманить. Откуда они только узнали — вот вопрос! Но я им не дал. И даже не показал. Деньги предлагали, представляете? Столько, сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в больницу этот снимок с собой забрал вместе с документами, чтобы супружницу не тревожили…
Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник приостановился, слегка покачнулся, удивлённо взглянул на Агнию и беспомощно взмахнул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.
— Алексей Пахомович, вам плохо? — успела растерянно выкрикнуть Агния.
Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное, что успела Агния — подхватить тяжёлое тело, чтобы он не так сильно ударился об пол.
— Врача! Позовите быстрей врача! — крикнула она незнакомым пожилым людям, которые стояли вблизи висящего на стене телефона и с недоумением на них смотрели. Художник лежал на полу, вытянувшись во весь рост, с закрытыми глазами. Лицо его очень быстро сделалось белым, а потом стало синеть. Похожее Агния уже наблюдала — тогда в Париже… — Врача, зовите же скорее врача!
Она опустилась на колени, но не знала, что делать. Где-то. Агния слышала, что в таких случаях вдузают воздух «рот в рот», делают массаж сердца, но как все это происходит — понятия не имела. Она лишь продолжала стоять на коленях, держала художника за руку — за то место, где меряют пульс, и повторяла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125