— спросила Ольга Васильевна, вынося из Петиной комнаты пачку цветных снимков.
Сверху лежал тот, который она показывала в ту первую страшную ночь Еве Захарьянц: двенадцать татуированных мальчишек и сам творец посередине. Савва не стал рыться в снимках, а сразу взял именно эту фотографию. Подержав с минуту её в руках, он бессильно опустился на стул.
— Ольга Васильевна, вам известно, что трети этих людей уже нет на свете?
— Савва, я же никого из них не знаю, кроме вот этого юноши, Петиного приятеля. — И она показала на Гошу Захарьянца.
— Его тоже нет среди живых.
— Но почему, Савва?!
— Не знаю, Ольга Васильевна, но это так. Мало того, жизнь остальных тоже под угрозой. — Он прикрыл глаза, руки его слегка дрожали. — По крайней мере, мне кажется, что я понял причину их смерти.
— Какая-нибудь болезнь? Да, я забыла сказать, что татуировка Петиного приятеля напечатана в журнале. Только она нанесена на манекен.
— Причина как раз в этих самых татуировках, ведь это — единственное, что их всех объединяет. И если вы позволите, я попробую убрать эти рисунки с тех, кто жив.
— Вы хотите сказать?..
— Если мне удастся убрать с их тел татуировки, то, думаю, опасность исчезнет, потому что не будет причины.
Савва вгляделся в фотографию, потом положил её на подоконник, откинулся на стул и прикрыл глаза. Ольга знала, что после подобных опытов он так теряет силы, что ему необходимо отлёживаться хотя бы день. Ещё, как она вспомнила, прежде помогало яблоко. И она, стараясь не мешать сосредоточению, тихо отправилась на кухню за яблоками.
А когда она вернулась, Савва уже сидел с открытыми глазами, но её едва ли заметил.
— Савва Тимофеевич, — сказала Ольга негромко, — я вам яблоко принесла.
— Спасибо, — с трудом выговорил он.
— Пойдёмте, я вам помогу лечь.
— Спасибо, постараюсь справиться сам.
Ольга увидела, как, нащупав спинку стула, он приподнялся и, мучительно медленно переставляя ноги, двинулся к дивану. Она все-таки поддержала его под локоть и почувствовала, что рука у него бьётся в мелкой дрожи.
— Мне кажется, получилось, — выговорил он, вытягиваясь на диване и закрывая глаза.
ДЕПИГМЕНТАЦИЯ
Петя готовился к смерти.
Ему пришла в голову безумная, страшная, но очень простая мысль: он понял, зачем его держат в этой странной одиночной камере — только для того, чтобы съесть. Зачем ещё человека насильно пичкают жирной пищей — то сметаной, то взбитыми сливками, ни разу не вызвав на допросы, даже не оформив документ на арест. Не мог же до такой степени измениться в России тюремный режим, что теперь обычных заключённых кормят как на убой. Вот именно — на убой! Да это и не тюрьма вовсе, а закуток среди бетонных стен, переделанный под камеру. Так сказать, хлев для откармливания человека. Иначе он слышал бы голоса других заключённых. Из тюремщиков к нему дважды заходил только стриженный под бандита мужик, что-то среднее между врачом и мясником.
В первый раз, заставив раздеться до пояса, он ткнул пальцем в грудь Петра, туда, где был центр татуировки, и пробурчал самому себе:
— Не готов.
А когда осматривал во второй раз, буркнул почти то же самое:
— Дня через два будет готов.
Пётр не стал задавать лишних вопросов, на которые все равно бы не получил ответа. Он просто перестал есть, не объявляя ни какой голодовки. Но не пить-то в этой душной, жаркой камере было невозможно. И когда ему просунули в дверное оконце сок, по вкусу апельсиновый, Петя не удержался и выпил полную кружку. Не пить же, на самом деле, воду из унитаза. А часа через два после этого сока неудержимо захотел есть. Видимо, они растворили в кружке специальное снадобье.
Ещё час он представлял всевозможные завтраки, обеды и ужины — дома, в кафе, в самолёте. И даже пикник на берегу реки. И когда ему снова просунули пищу, съел её сразу, ощущая себя тупым изголодавшимся животным. С тех пор каждые два-три часа в нем снова вырастал мерзкий, страстный голод, и он ничего с собою не мог сделать.
Тогда Петя и стал готовиться к смерти.
Он понимал, что сходит с ума в этой камере. Но все же, пока человек жив, пока он осознает себя, жизнь — главная его собственность в этом мире. И он, Петя, не даст распорядиться своей жизнью так, как хотелось тюремщикам. Он не станет животным, которое откармливают в хлеве, чтобы зарезать к праздничным застольям. Не будет истошно визжать под ножом мясника, а распорядится собою по своей воле. То есть убьёт себя сам.
Оставалось найти способ умереть быстро и, по возможности, без мучений.
Орудием смерти могли стать бетонные стены, унитаз, эмалированная миска и кружка. Но лучше всего было попробовать убить себя ложкой.
— Где рисунок, гад?! Куда дел рисунок, сученыш?! Наконец он увидел лица своих тюремщиков.
Поднял тревогу тот, который уже дважды его осматривал. Тот вошёл в камеру, лениво взглянул на Петра, приготовив палец, чтоб снова ткнуть его в грудь, но вдруг замер и зло спросил:
— Ты чего пристебываешься? Чем рисунок замазал?
— Какой рисунок? — спросил растерянно Петя.
— Какой-какой, свой!
— Не знаю, — Петя, опустив голову, посмотрел себе на грудь и не увидел татуировки. Вместо неё на коже оставались едва заметные белые полоски.
— Ты что, гондон штопаный, с собой сделал?! — Стриженный под бандита мужик схватил его за плечи и тряхнул так, что голова у Пети несколько раз дёрнулась.
— Ничего я не делал. — Ему было противно слушать этот своей жалкий лепет.
— Мэйсон, иди сюда! — позвал мужик, приоткрыв дверь. — Сейчас такой ломешник увидишь!
— Чего ещё? — услышал Пётр недовольный голос тюремщика.
Вместе с ним в дверях камеры встал и второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125