Силы его до последней капли ушли на тот самый выход из следственного изолятора. Петя даже растерялся, когда, глотнув влажного воздуха свободы, вдруг обнаружил, что его спаситель оседает на землю у самого мрачно-торжественного кирпичного здания.
– Савва Тимофеевич, что с вами? – заволновался он.
И Савва, с трудом ворочая языком, объяснил: «Не могу я идти. Надо лежать… Босиком. Березу. Солнце».
Ни солнца, ни березы в декабрьском Петербурге поблизости от «Крестов» не было. И Петя сделал единственное, что мог. Он остановил частника, объяснил, что родственнику стало плохо, и уговорил довезти их до дома. Частник, пожилой человек на проржавленных «Жигулях», не только не взял с них денег, а даже помог Пете довести Савву Тимофеевича до квартиры. После этого Савва отлеживался на диване, а Петя первым делом сообщил электронной почтой о своем освобождении Даше. Звонить по телефону он опасался: вдруг те же самые люди, которым за что-то понадобилось отправить его в камеру, поставили и телефон на прослушивание. В этом он не ошибся. Прослушивания еще не было, но скоро оно началось.
Часа через два вернулась Ольга Васильевна. Позвонила, чтобы обрадовать своего знакомого юриста, но тот вместо радости выразил противоположные чувства. Пожалуй, он взволновался даже больше, чем поздней ночью или ранним утром, когда плачущая Ольга Васильевна звонила ему в первый раз.
– Ты не представляешь, что вы наделали! – кричал он. – И как теперь посоветуешь мне спускать это на тормозах?
Пете было ведено в ту же секунду перебраться к кому-нибудь из хороших знакомых и не показывать несколько дней носа, пока он, юрист, все не утрясет.
Савва тех разговоров не слышал, потому как лежал в забытьи.
Он показался на следующий день, когда, пошатываясь от слабости, вышел на улицу, чтобы подержаться рукой за ствол березы, которая росла в садике перед домом. Береза всегда помогала нарастить новые силы. Тут-то ему и набросили мешок на голову.
Правда, обращались с ним вполне пристойно. Не били, не матюгались, а, наоборот, даже извинялись за причиненное насилие. Но только руки его были защемлены наручниками, а мешок, словно паранджа, по-прежнему закрывал голову и верхнюю часть тела.
Его оставили одного в теплом, но темном подвале, еще раз извинились, сказав, что скоро освободят, и ушли. И теперь он лежал на чем-то нежестком, видимо на спортивном мате, и страдал от того страшного, что происходило между мужчиной и женщиной где-то поблизости.
Сил со вчерашнего дня почти не прибыло. Их оставалось едва-едва на поддержание тлеющего огонька жизни, Но даже и эти силы надо было сейчас израсходовать, чтобы предотвратить надвигающееся убийство ни в чем не повинной страдающей женщины.
Савва попытался слиться с душой страстного человека, удивился тому, как много всего в ней было намешано, и постарался хотя бы на время лишить ее агрессивности. «Пусть они простят друг друга и прямо сейчас станут зачинать ребенка. Мальчика или девочку. Ребенок крепко соединит их жизни», – пожелал Савва и начал внушать это мужчине.
– Ты о моем убийстве говоришь? – уточняла между тем испуганная Дездемона.
– Да, об убийстве, – соглашался с нею страдающий ревнивец.
– Господи помилуй! – воскликнула Дездемона.
– Хорошо, очень хорошо! – приговаривал режиссер. – Он ведет себя так естественно! Остается лишь удивляться, как ему удалось вжиться в роль!
И вдруг расхваленный Отелло странно замер посреди сцены, на мгновение призадумался, а потом вместо реплики: «Аминь всем сердцем» понес немыслимую отсебятину:
– Хотя о чем я говорю? Убийство верной Дездемоны по прихоти коварного врага? Какой в том подвиг? Нет, Дездемона, ты меня не бойся. Не сердце то с тобою говорило, любимая и верная супруга, а ужас, воспаленный негодяем.
Дездемона, не выказывая растерянности от того, что ее партнер произнес явно не тот текст, бросила в пустующий зал снова:
– Господи помилуй!
– Аминь всем сердцем! – наконец ответил ей Отелло. И она облегченно вздохнула: партнер снова вернулся к отрепетированным фразам.
– После этих слов, я верю, ты губить меня не станешь? – с надеждой спросила Дездемона.
На что партнер должен был громко произнести: «Гм», – но он отчего-то опять задумался. Быть может, предположил, что должен сказать еще что-нибудь.
– Гм? – подсказала ему Дездемона. – Гм-гм? – громче повторила она.
Но партнер не понял намека. И вдруг снова понес отсебятину:
– С какой бы стати я тебя убил, сама подумай? Ты мне верна, а я тебя люблю. Давай-ка лучше возляжем на постель, моя возлюбленная Дездемона.
С этими словами Отелло нежно обнял ее и стал склонять к расстеленной двуспальной кровати под балдахином. Дездемона выскользнула из его рук, попробовала вернуть супруга к тексту.
– Но ты меня пугаешь. Ты зловещ, когда вращаешь в бешенстве глазами. И, как я ни чиста перед тобой, мне страшно.
А так как партнер не подал ответную реплику, она нерешительно продолжила:
– Единственный мой грех – любовь к тебе. Тут Отелло полагалось, дико вращая глазами и скрежеща зубами, выкрикнуть:
– За это ты умрешь!
И, выставив руки, показать залу, как через несколько минут он станет душить любимую юную жену, заподозренную в неверности. Но вместо положенной страсти, которую пожирает ярость, режиссер увидел на лице артиста нежнейшую улыбку.
– Я это знаю, любовь моя. – Отелло заговорил тем глубоким проникновенным голосом, ради которого ему и досталась главная роль. Он снова нежно обнял супругу и уже более настойчиво повлек ее к расстеленному ложу, приговаривая при этом:
– А потому скорей возляжем на постель, пока нас не прогнал наш главный режиссер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117