— То есть как? — опешил Платон. — Вы предлагаете мне жить с племянниками, зная, что они обречены? Это смешно! Не проще ли выделить им охрану, арестовать, в конце концов, и посадить в тюрьму для спасения их жизни?
— За что посадить? — заинтересовался Птах.
— Не знаю… За пьяную обезьяну, например.
— В тюрьмах есть свои заказчики и исполнители. Можно, конечно, попробовать выстроить для братьев Омоловых изолированный противотанковый бункер и замуровать их там, но проще все же поселить их к дяде. Ваша квартира и загородный дом будут оснащены новейшими системами наблюдений, кроме того…
— Исключено! — топнул ногой Платон и пососал палец, слизывая каплю крови, выступившую на месте оторванной заусеницы. Вкус крови усилил накатившее отчаяние.
— У вас нет выбора, — сочувственно кивнул Птах. — Никакого.
— То есть как это? — сразу успокоился Платон, обнаружив в этом непоследовательном кошмаре вполне реальную угрозу.
— Представьте себе на минуту, что я могу принудить вас сделать все, что потребуется, шантажом.
— Шантажом?
— К примеру, — кивнул Птах. — Простым надежным способом.
Платон подумал и постарался осторожно озвучить свои доводы против этого средства принуждения.
— Я одинок, — начал он. — Одинокого человека трудно шантажировать. Нет близких, которым он боится причинить боль.
— Любого человека можно подвести под статью и посадить в тюрьму. Даже при небольшом сроке заключения информация о том, по какой статье он туда попал, может совершенно изменить положение вещей и отношение его к жизни. Согласны, Платон Матвеевич?
Омолов тяжело опустился на стул у двери.
— Нужно иметь веские доказательства, чтобы посадить человека, — тихо заметил он.
— Бросьте. Сами только что рассказывали, как мы преобразуем реальность себе на пользу. Я бы никогда не затронул подобную тему, не будь вы так настырны в своем противостоянии. Жаль.
— Вам — жаль? — Платон вскинул глаза на все еще сидящего на столе Птаха.
— Конечно. Я думал, мы договоримся по-дружески. Знаете что? Давайте вычеркнем из памяти последние десять минут нашего разговора. Я предложил вам поселить у себя на пару месяцев осиротевших племянников. Вам эта идея не очень понравилась, как и любому закоренелому холостяку, но, по-думав, вы согласились. И завтра встретите их рейс из Москвы. Ладушки?
Платон молчал.
— А может, и этого времени не потребуется, — задумался Птах. — Может, за пару недель этих юношей отравят, задавят, или они сами свернут себе шею. Трудные, неуправляемые подростки!.. — он мечтательно закатил глаза. — Отделаетесь дополнительными похоронами, и все дела.
— То, что вы сказали, — отвратительно, — произнес Платон.
— Согласен, — кивнул Птах.
— Да не захотят они со мной жить! Взрослые мужики, богатые, самодовольные! Они с восьми лет кошек на деревьях вешали! Знаете, что им подарил брат на совершеннолетие старшего? По пистолету! И знаете, куда они с ними тут же пошли? В подвал — отстреливать крыс!
— А вот тут вы не правы. Они просто мечтают о встрече с вами. Сами увидите. Пошире расставьте ноги, чтобы не упасть, когда они от радости кинутся вам на шею.
Тщательно и неспешно одеваясь, словно исполняя ритуал, Платон старался не смотреть на себя в зеркало, но с галстуком не удержался — завис глазами на отражении золотой заколки в пальцах-сардельках и в который раз подивился огромности и удручающей несуразности своего тела. Оно занимало слишком много места, требовало постоянного ухода и было совершенно несообразно той нежной трепетности, с которой Платон постигал действительность. До сих пор жизнь продолжала его волновать и удивлять с той же настойчивостью, с какой подвергала в пятилетнем возрасте бессмысленным испытаниям на выживание, в двенадцатилетнем — стыду и лжи, в ранней молодости — обидам, а что такое зрелость, Платон не понимал до сих пор. Он по-прежнему боялся душой чужой нищеты, болезней привокзальных бродяжек, собачьей бездомности, а при виде мертвых тушек птиц или мелких животных на шоссе отводил глаза и бормотал про себя «…тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза — ты будешь сто лет гнить, а я буду сто лет жить». Сразу же после такой скороговорки на Платона накатывала тоска от необходимости жить сто лет. Тоска в конце концов помогала ему преодолеть щемящее чувство боли за раздавленную колесами кошку или разбившуюся о лобовое стекло птицу — «…тоска смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской — как удачно, с точки зрения Платона, подметил Хайдеггер — приоткрывается сущее в целом». Платон уходил в безразличие с потаенной надеждой на тайну — сущее в целом…
По дороге Платон целиком отдался подкравшейся тоске, а поскольку всегда водил машину очень осторожно — не больше семидесяти в час — и старался избежать любых, даже заманчиво азартных ситуаций на дороге, то даже погрузившись в состояние легкой дремоты и уныния, он доехал до аэропорта без проблем и приключений. Естественно, он приехал слишком рано. Оглядевшись, Платон поднялся по лестнице наверх в кафе, принюхался, отметив неплохой аромат кофе. Заказал двойной, потом подумал и перестраховался: купил еще два шарика мороженого и осторожно утопил их в горячей коричневой жидкости с пенным налетом. Попробовал и благодарственно кивнул через столик буфетчице, наблюдавшей за его действиями из-за стойки с напряженным вниманием. Можно было и не добавлять мороженого — кофе отменный. Покончив с первой чашкой, Платон заказал вторую — уже без мороженого, потом спустился вниз, наслаждаясь послевкусием во рту — никогда не понимал людей, которые после любой, даже изысканной трапезы первым делом бегут полоскать рот или травить вкусовые сосочки жевательной резинкой, — вышел из стеклянных дверей наружу и огляделся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16