Её пригласили Колокольцевы. Ты же знаешь, зимой у них на даче — прелесть!
— Ещё бы! Барвиха! — Заметив, что дочь не налюбуется родным городом, Вербицкий сказал: — Средневолжск-то, а? Не узнать! Строят не хуже, чем в матушке-Москве.
— Угу, — кивнула Вика, оглядывая громаду проплывающего мимо Дворца спорта. — Но я люблю набережную, Рыбачью слободу…
— Это ты сейчас увидишь, — пообещал Ярцев, сворачивая к Волге.
Слова гостьи несколько задели его: намеренно показывал Вике новые современные строения в городе, чтобы поняла, каким он стал, а ей, видишь ли, подавай провинциальные прелести.
Впрочем, это, наверное, и есть ностальгия по детству, с которым связаны и великая река, и тихие окраины, утопающие в садах и рощах. Совсем ещё юными они каждую весну ходили смотреть на ледоход, а в Рыбачьей слободе ботаничка проводила занятия на свежем воздухе.
Правда, сейчас стояла зима, и все же Вика не смогла сдержать восторга, когда они ехали по набережной, потом — по кривым улочкам предместья.
Глеб видел её лицо в зеркале заднего обзора и вдруг вспомнил замечание своего отца, когда-то сделанное в адрес Вики. Насчёт её глаз и рта.
«А батя-то был прав, — подумал Ярцев. — Какие чувственные, манящие губы… Глаза тоже красивые, ничего не скажешь. Николай Николаевич не соврал: Вику не узнать. Как в сказке Андерсена — из гадкого утёнка вырос прекрасный лебедь».
Всегда чувствующий себя выше женщин, с которыми ему до сих пор приходилось встречаться, Глеб ощущал — теперешняя Вика словно бы смотрит на него сверху вниз. Он старался понять — отчего? Может, столичность? Принадлежность к кругу людей, занимающих высокое положение? Вращение в художественной элите?
— Глеб, сделай милость, остановись, — попросила Вика.
Они уже пересекли городскую черту. Ярцев встал на обочине.
— У Дика очень важные дела, — с улыбкой объяснила девушка, выходя с собакой из машины.
Пёс бросился к молодым сосенкам, растущим у дороги, и бесцеремонно задрал ногу у первого же дерева.
Николай Николаевич вопросительно посмотрел на Ярцева — что он скажет о Виктории? Но Глеб отвёл глаза.
Он наблюдал за девушкой, которая в ребячьем восторге лепила снежки и бросала в Дика, который, покончив со своими делами, кидался за белыми кругляшами и радостно повизгивал. А мысли Глеба снова переключились на своего отца, и он не мог не признать, что Семён Матвеевич понимал толк в женщинах, в их красоте. То, что Глеб чувствовал ещё в раннем детстве, с годами открылось во всем своём точном и полном смысле: батя был увлекающимся (мягко выражаясь) мужчиной.
Судя по старым фотографиям, Калерия Изотовна, мать Глеба, была красивая, очень женственная, в её облике чувствовалась какая-то светлая одухотворённость. Ярцев не помнит, чтобы она хоть раз повысила голос, сделала резкий жест, сказала грубое слово. Даже в те, прямо скажем, не редкие периоды, когда отец вдруг на некоторое время превращался в сверхзанятого человека, заявлялся домой под утро, а то и вовсе не ночевал. Детям — старшему Родиону и младшему Глебу — с непонятной виноватостью Семён Матвеевич объяснял, что его замучили работа и вымотали командировки. Но они каким-то шестым чувством (особенно Родя) ощущали, что не в этом причина. По окаменелости матери, по её повышенной ласковости и нежности к сыновьям…
Глеб до сих пор не знает, кто от кого ушёл: Семён Матвеевич от матери или Калерия Изотовна от него. В один прекрасный, как говорится, день Глебу сказали, что батя уехал в длительную командировку. Однако это была липа, причём шитая белыми нитками. Глеб видел отца в служебной машине в Средневолжске, а один раз столкнулся с ним чуть ли не нос к носу на улице.
Открыл глаза младшему брату старший. Вызвал его пройтись по городу и, остановившись на набережной, глядя на вечернюю холодную Волгу, хриплым срывающимся голосом произнёс:
— Ты уже не сосунок. И должен знать, что этот… Этот бабник нас бросил.
Словно кипятком ошпарили душу Глеба эти слова. Он знал, о ком речь. Но его поразила ненависть брата к отцу. А ещё больше, что тот ушёл от него, младшего сына, своего любимца!
— Врёшь, — тихо сказал Глеб.
— Спроси у него самого, — презрительно ответил Родион и пошёл прочь, в ярости стуча сжатым кулаком по парапету.
Ему тогда был двадцать один (недавно вернулся из армии), а Глебу — пятнадцать.
Глеб не знает, почему он тут же бросился в учреждение Семена Матвеевича. Привычка всегда слышать, что отец работает допоздна?
Батя действительно находился ещё там, хотя время было около девяти.
Увидев полные слез глаза сына, его перекосившееся лицо, Семён Матвеевич ласково сказал:
— Здравствуй, Глеб… Садись.
Тот послушно сел, не заметив, однако, особого смущения отца. Скорее уж в Семёне Матвеевиче ощущалась решимость. Видимо, поставить последнюю точку.
— Для твоего ума это пока очень сложно, — продолжал Ярцев-старший. — Дай господи, чтобы понял потом. Поверь только, бросать я никого не собирался. Так получилось. Словом… — Он махнул рукой.
— А Родион говорит… — с клёкотом вырвалось у Глеба.
— Эх, Родька, Родька, — вздохнул отец и неожиданно жалобно спросил: — Ты-то хоть будешь со мной?
— Конечно, папа, конечно! — бросился к отцу Глеб.
— Ну и слава богу, — с облегчением произнёс тот, прижимая к себе сына.
Отец расспросил о школе, поинтересовался, есть ли в чем нужда — в деньгах, вещах. Прощаясь, он сказал:
— Не переживай шибко, скоро все утрясётся…
Смысл «утрясётся» прояснился только через полгода. А в тот день Глеб вернулся домой за полночь: бродил по городу с потрясённой, переворошённой душой и разумом. На вопрос встревоженной матери, где он пропадал, Глеб сказал, что был у отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34